[ принято к публикации 20:28 02-04-2010 | Pusha | Просмотров: 1117]
Папа — это отец, лишенный отцовского авторитета
М. Кундера
Меня наконец-то перестали терпеть на работе и попросили "по собственному желанию". Я, было, расстроился, но получив расчет, перестал: нарисовал себе радужные перспективы и зашуршал, как пакет по асфальту, подальше от этой конторы.
Я снимал квартиру вместе с подругой. В ней же она и забеременела. После увольнения и предъявления справки от врача, я заявил ей, что ухожу. Мне совершенно не представлялось мое отцовство. Я процитировал слова английского классика, о том, что ты лучший отец — это тот, которого не видно. Скандал сдетонировал, и девушка в слезах хлопнула дверью. Я пил четыре дня и три ночи. Чувствовал себя прекрасно, радовался всему вокруг. Майская жара оккупировала глотки всех мало-мальски живых людей. Утро начиналось с кагора, я блаженствовал в кровати, почитывая развлекательную беллетристику, солнечные зайчики лизали мои ступни, постепенно поднимаясь все выше, и когда бутылка истекала, солнце уже грызло мой пресс и хотелось есть. Тогда я варил яичницу, формировал бутерброды, отлучался за следующим "снарядом". Я решил, что теперь я собака, которая напала на след нового витка своей биографии. Настоящие собаки скулят, бьются, ссуться в четырех стенах, они знают каждый сантиметр своей жилплощади, и им осточертел этот каждый сантиметр. Человек же свое пребывание в четырех стенах воспринимает как должное.
Поэтому, на четвертой заре праздности, я решил поехать за город, там моя свобода могла бы разрастись до невероятных размеров. Вероятно, цифра четыре здесь не случайна, ведь четверка это основа всего сущего, и разве мог я не попытаться обуть свои поступки в штиблеты нигилизма и несогласия со всем? Это обувка свойственна молодым людям вроде меня, а глядя на ее ассортимент, приходишь к выводу, что в пору отращивать третью ногу.
И я вспомнил, что действительно давненько не наблюдал своего родителя.
Созвонившись, мы условились о свиданьице на его даче. Кажется, я оставил телевизор включенным.
В электричке было душно и приторно-сонливо. Замусоленные нюансами собственных проблем пассажиры нехотя разгадывали кроссворды и потягивали из бутылочек. На мужчину, продающего ручки, носки и стеклорез никто не обращал внимания. Он так и прошелся между сидений незамеченным. Через окошки в дверях тамбура я увидел, как он пытался привлечь внимание в другом вагоне. Когда он дошел до конца состава и уткнулся в запертую дверь, то остановился. Распечатал пачку стержней, выудил два и, вставив их себе в нос, с размаху приложился лицом чуть левее стоп-крана. Обычное поведение для этого времени года. Хотя я бы предпочел утонуть в ледяной ванной. Или забраться в ракету, как Пончик, взять курс на солнце и посмотреть кто кого. I was burn to make you happy.
Пиво, извлеченное из сумки, заметно повысило мою коммуникабельность, и я решил пообщаться со всеми, кому это не противоречит. Ко мне подошел дядька в застиранной сорочке с подвернутыми рукавами. Нос елочкой отрекомендовывал его как бывшего боксера. Тоном проповедника он поведал мне о поганой молодежи ("Вот ты — ничего пацан" — сказал он, после предложенного пива), о своей не менее поганой молодости, боксе, работе начальником участка на станковом заводе и службе в Афганистане.
Возможно, он рассказал бы мне в деталях и о своих похоронах, если бы не начал сочно причмокивать, вспоминая оторванные конечности убитых солдат, их лица, упакованные в цинковые ящики. Когда он коснулся темы "Черного Тюльпана", его плеча коснулся чей-то кулак.
- Ах ты, с-сука! — я повернул голову. В тамбуре кроме нас стоял мужчина с выбритыми висками и в оранжевой спецовке работника ж/д. Его вылезающие из орбит глаза — ничего более притягательного я в жизни не видел — излучали первобытную агрессию. Он не говорил — он шипел словами.
- Слышь ты-ы, с-сука — мой собеседник насторожился — ты-ы, мразь, да что ты видел то, ты-ы, с-сука, да как ты мог видеть лица ребят в цинке, в "Тюльпане", т-ты, да их только дома родные могли увидеть, с-сука, с-сука, сейчас ты за все ответиш-шь, что ты тут парню втираешь, мразь, иди, с-сука, иди сядь, я тебя прошу, иди сядь обратно в вагон, пси-ина, сука, сука ты — на его плечах повисла женщина в джинсовом костюме, выскочившая из вагона. Она, как могла, пыталась остановить неминуемое кровопролитие, заглядывая мужчине в глаза и умоляя:
- Успокойся, зая, пожалуйста, успокойся! — Его лицо было бронзовым от пота, он дышал ртом, из которого вываливались еще горячие гильзы отстрелянной ненависти. Он был прекрасен. Я подошел и, обняв за плечи, сказал ему на ухо:
- Брат, прости его, брат, успокойся. — И он начал оседать вместе с женщиной на пол. Прошло не меньше двух-трех минут, прежде чем его глаза-яички вернулись в свои скорлупки, а дыхание сделалось ровным. Он чуть не плакал, я был им восхищен. Сконфуженный пустомеля ретировался поближе к засыхающим пассажирам, предварительно испустив ветра.
Его звали Андрей, женщину в джинсовке, его жену — Аней. Я присел вместе с ними на заплеванный пол и закурил. Пиво закончилось, и я прихлебывал из их полуторалитровой бутылки сладкую отраву цвета одуванчиков. Меня уже не брало, наверное, из-за жары. Андрей рассказывал мне, как его после детдома забрали служить в Афганистан, как он потерял на той войне своих друзей-однополчан, как Аня по-матерински успокаивала его, во время вспышек терзающих воспоминаний, которые возвращали его на поле боя — Афганский синдром, я впервые столкнулся с его проявлением воочию. Я все пытался определить, сколько же им двоим лет, но из-за налета алкоголя на их лицах трудно было сказать наверняка. Простые, как карандаши, люди — но вместо грифелей внутри у них был гранит.
Аня спросила, куда я направляюсь. Мне показалось неловким объяснять им, что я праздно шатаюсь уже вечность, что в кармане у меня крупная сумма денег, которые я пропиваю в одиночестве, и что я бросил девушку, которая ждет от меня ребенка. Я сказал, что еду к отцу. Отцу, которого никогда не видел. Андрей дружески похлопал меня по плечу и сказал:
- Подумай хорошенько, что ты ему скажешь. — Он дотронулся указательным пальцем до виска. — Я, как детдомовец, хорошо тебя понимаю, но я так и не узнал своих отца и мать, а тебе выпало. Поэтому подумай хорошенько, что ты скажешь ему при встрече, как поведешь себя. Ваши будущие отношения зависят от вас обоих, но в большей степени все-таки от тебя. В общем, думай. И, поздравляю! — он пожал мне руку. Аня допила бутылку и катнула ее в сторону противоположных дверей.
Они вышли через две остановки. На прощанье Аня подарила мне одноразовую зажигалку. Мы с Андреем обменялись телефонами и обнялись, как старые друзья.
- Приезжай к нам на Клязьму. Приезжай 9го, не, лучше 8го, на шашлыки, очень всё будет, просто очень. А если напьешься, мы тебя в доме положим, отоспишься нормально! — я пообещал, что приеду. Двери-шторки задернулись, вагон продолжил свой прерванный остановкой сон, Андрей помахал мне рукой, поднес большой палец к уху, а мизинец к подбородку, я кивнул, затем он вновь дотронулся пальцем до виска и перевел его на меня, я вновь кивнул и моргнул, электропоезд тронулся, я поехал дальше. К отцу, которого никогда не видел.
В моих словах была доля правды — я действительно плохо знал своего родителя. Несмотря на 15 лет жизни под одной крышей, он оставался для меня загадкой. После того как он ушел от мамы, я заклеймил его Гаером Кулием. Хотя нет, еще раньше, в четыре года я сказал ему, вернувшемуся с работы, что я не хотел, чтобы он приходил. За это меня поставили в угол и отстранили от просмотра детской передачи. С тех пор у нас с ним как-то не ладилось. Однако, за последние пару лет мы сумели худо-бедно прийти к общему знаменателю по некоторым вопросам, но он так и не научился прислушиваться к моему мнению. Я же так и не разучился принимать к сведенью все изложенное им. Он постоянно вспоминал несуществующие подробности моего детства. Меня раздражала его привычка переспрашивать и забывать. Мама говорила, что мы не принимаем друг друга, так как слишком похожи, одна порода. И что причудливо тасуется колода. И добавляла про генетику — продажную девку империализма. Теперь он жил с другой женщиной, моложе него и вел ту жизнь, от которой открещивался, пока был маминым мужем. Я всегда мечтал об отце, но у меня был только папа.
Всю оставшуюся дорогу я пререкался с какими-то ребятами, из-за того что я пытался запретить им курить в тамбуре — дышать было невозможно, вагон раскалился, как кирпич на костре. Я сидел на полу и выражал протест по поводу ущемления своих прав на крепкое здоровье, обвинял их в очернении моих розовых легких дешевым табаком ("Не, я понимаю еще, вы бы "Герцеговину-Флор" курили, так ведь хрен там!") и грозился встать и одарить их дежурными подзатыльниками. Ребята предпочли не марать руки о такую дрянь и, докурив, вышли. Голос в динамиках назвал мою остановку. Я с трудом выпрямился и выпал из вагона.
Станция была неотличима от сотен других своих товарок — та же дряблая кожа асфальта, обтягивающая перрон как трико, будка сельского магазина и непременные старушки со всякой снедью, дарами леса и огорода, трикотажем и черте чем. Держась за поручень, я осторожно спустился по ступенькам и продефилировал мимо старушек к будке. Сельмаг ассортиментом потребителя не бил, тем не менее, я нашел бутылку кагора и сносно-холодное пиво.
Возвращаясь обратно к станции, я поздравил бабушек с праздником, отсалютовав кагором. Они участливо и одобрительно закивали. Какой-то праздник действительно имел место быть.
На одной из лавочек восседал не трезвый мужичок с барскими усами. На его груди темнела манишка пота, что сразу отбивала охоту подсаживаться к такому товарищу. Его голова нетвердо сидела на шее, как у трехнедельного ребенка. В кулаке он держал связку ленточек, на которые крепились разноцветные шарики с надписью "ПИК". Я подошел к нему и носком своего кеда коснулся его ботинка, он нехотя зафиксировал голову и сфокусировал взгляд на мне.
- Слушай, дал бы шарик, а? — его глаза бегло изучили меня от подошв до челки.
- Нее, ты же в Пике не работаешь — он икнул и отвернулся.
- Да ладно тебе, я же прошу всего один, вон у тебя их сколько. Мне для девушки, Ани, ей сегодня двадцать один исполняется — поразительно, за секунду я создал нового человека, наделил его половой принадлежностью, датой рождения и дал ему имя. В памяти всплыло лицо знакомой девушки, которая откликалась на Аню.
- Да я дочке везу, все просят, буквально все, если каждому давать, то что ж у меня останется? — он опять смерил меня взглядом и добавил, разочарованно вздохнув — Да и в Пике ты не работаешь!
- Блин, господи, нет, не работаю! Как и миллионы наших сограждан. Повезло только тебе — выручай! — меня начинал утомлять этот спор, хотелось скорее откупорить кагор.
ПИКовец внезапно сдался, оторвал от связки один синий шар и, резко встав, побрел в сторону леса. На его спине чернело безобразное пятно. Семья простит ему все, увидев эти чудесные сине-белые шарики.
Отец не встретил меня на станции, лишь назвал по телефону улицу и номер дома. Найти дачный участок оказалось не так-то просто: немногочисленные прохожие в ответ пожимали плечами или разводили руками. Меня уже начинала коробить эта гимнастика. Мимо, на старых велосипедах проезжали мужчина и женщина, выглядели они в контексте местного колорита.
- Эй, извините, а вы не знаете где тут улица Пушкинская?
- Не знаем — не оборачиваясь, рыгнул мужчина. Он был в трениках и в отвратительно бежевой майке.
- Да хули вы, дачники, вообще знать можете? — в сердцах выругался я. Как оказалось, достаточно громко, для того что бы он услышал и сбавил ход. Спрыгнув с велосипеда, он направился ко мне, держа руль правой рукой. Его спутница тоже остановилась, спешилась и с интересом наблюдала за своим кавалером.
- Слышь ты, малолетка, ты как сказал, а? А ну извинись! — выглядел он лет на пятнадцать старше меня, но, навскидку, был на пол головы короче. И косой саженью в плечах обременен не был. Судя по лицу — явно бывший алкач, ныне воздерживающийся. Таких особей я презираю больше всего на свете.
- Я обидел не тебя — и упредил следующую реплику — и не её. Я имел ввиду всех дачников этого колхоза. — Есть такой термин "неодачники" — это жители загибающейся деревни, которые не против, что бы по соседству возвышались особняки с оранжереями из матового стекла и коттеджи с евроремонтом.
- Извинись, я сказал! — в его голосе наконец-то стали слышаться повелительные нотки. Назревал конфликт поколений, "глобальный, как печеное яблочко".
- Пошел. Ты. На. — Я ожидал удара, и уже прикидывал, как бы половчее сбить его с ног, ведь между нами был еще его двухколесный металлолом. Кусочки стекла от бутылки кагора очень изящно бы подчеркивали его сросшиеся брови, обрамляя стразами лоб. Декор. Ручная работа.
- Ну, смотри — он оседлал велосипед и был таков. Даже внимание его женщины не смогло заставить его начать усиленно жестикулировать кулаками. Я свернул налево от двухэтажного желтого "чуда" с трубой.
Нужный мне дом находился по соседству с шикарной жилой постройкой, времен первичного накопления капитала. Русский Кич — безвкусный и по безналу, наглый, как патриотизм, отдающий шапкозакидательством. Принадлежность хозяина к классу нуворишей была ясна, как божий день — за высоким забором из дуба скрывалось маленькое государство больших и очень больших денег. Его сосед был скромнее: поросшие травой шесть соток во главе с перекошенным домиком о двух этажах с чердаком, контрастно смотрелись рядом с дворцом манимейкеров. Я отворил калитку. У крыльца сидела кошка, на меня она не обратила внимания. Дверь в дом была не заперта, в гостиной стояла накрытая газетами и грязными простынями мебель, на столе слой пыли с мизинец. Я заглянул на чердак — у кромки люка стоял настольный хоккей, матч уже закончился и некоторых фигурок не хватало. Спустился на первый этаж, поставил бутылки на стол, продавил пробку кагора ключом, закурил.
ПИКовский шарик я привязал к спинке стула. Причудливо тасуется колода, особенно когда на каждой карте отчетливо виден крап. Дом был пуст.
На станции ничего не изменилось со времени моего прибытия. Ознакомился с расписанием электричек. Наши встречи зависят от гадов железных и отношения наручных часов к расписанию. Я был среди тех, кто опоздал безнадежно. Открыв пиво, я вытянулся во весь рост на ближайшей скамейке. Небо было чистым, стоял штиль. Мне грезились пушистые, девственно белые облака. Красивые облака, а, впрочем, не красивых облаков не бывает, такова позиция природы. К конечной станции подходит битком набитая электричка и из нее никто не выходит. НИКТО. Двери лязгают, разрываются пополам, и снова сходятся. Рывок, незаметный метр и состав замирает окончательно. Машинист объявляет — "Осторожно, двери никогда не откроются". Свобода — это просто длинный поводок. Шумит лес за платформой. Слышен звонок от велосипеда "Школьник". Репродуктор передает "Воробьиную Ораторию".
Я ожидал, что ключ не подойдет к замку. Моя девушка лежала в нижнем белье поверх одеяла и не ритмично дышала во сне. Ее бледная грудь в кружевном бюстгальтере казалось выросла за те дни, что мы не виделись. Работающий телевизор создавал иллюзию уюта, будто я выскочил всего на пару минут, за папиросами. Я снял усталые вещи и лег на кровать. Поцеловал ароматный затылок. Погладил еще плоский живот, в котором уже созревал мой плод и бился пульс счастья. Мне важно, что бы он увидел меня, протянул руки и пустил в меня струю. Я уже любил его, по умолчанию. Но любовь — лишь временная мера. Она ничто, по сравнению с отцовскими чувствами.
Понравилось. Вот только <Свобода — это просто длинный поводок> или убери, или замени как-то, сильно <определяется длинной цепи>(c) напоминает. Ну и с яичницей… гг. А так -хорошо.
если не вымерять какие-то стандарты, то, как по мне, не пейсателю, визуализация является отличным критерием качества, в смысле нравится/не нравится. а если текст говно, ну прям такое, что нет никаких эмоций, а тупо хочется доебаться, то тогда все косяки по разной матчасти всплывают на поверхность. про яйца тут всё отлично
Зачем, спрашивается, тебе голова, если ты жопой думаешь.
На привокзальной площади любого, даже самого захудалого городишки, всегда есть кафе, которое в народе обычно называют "тошниловкой" или "рыгаловкой". Но в связи с отсутствием других точек общественного питания, народ всё равно идёт туда....
У самой себя похищая лето, соответствуя теплу, капризничая и дразнясь, она существует около, с кем-то, где-то... Средоточие солнца в крови́, их немая связь - неприступный чертог. На измоте шагреневых дней её б выгулять в маках, ромашках и васильках....