Пропуск в вечность

Автор: Лев Рыжков Москва, июль 1934 года
То, что утро не задалось, Корней Иванович понял, еще даже не успев открыть глаза.
Постель ходила ходуном. Сморщилось и отползало к ногам одеяло. Брыкалась, подобно злой кошке, подушка, пытаясь сбросить с себя голову Корнея Ивановича. Перекрутилась в жгуты простыня.
Вчера Корней Иванович, уже неделю, как отправивший на дачу, в Переделкино, жену Машеньку и детей Коленьку, Лидочку и Бореньку, пригласил к себе литераторов — Самуила Яковлевича и Даниила Ивановича. Приятной компанией они пили на кухне водку.
И вот теперь Корней Иванович расплачивался за гостеприимство.
Одеяло с неожиданной силой рванулось и соскользнуло на пол. Перекрученная простыня извивалась, подобно взбесившейся кобре. Подушка словно играла головой Корнея Ивановича в футбол. К вакханалии предательства присоединилось даже полотенце — его края не больно, но обидно хлестали полусонного Корнея Ивановича по щекам.
В довершение всего из кухни доносился грохот.
- Да чтоб вас! — запоздало Корней Иванович начал осознавать масштаб катастрофы, постигшей его жилище.
Когда сбегает постельное белье, одеяла и подушки — ничего особо страшного нет. Пусть себе бегают, жалко, что ли. Главное — держать закрытыми окна и форточки. Чтобы взбунтовавшееся тряпье, не дай Бог, не выскочило на улицу. А если уж вырвалось — пиши пропало. Лучше его не преследовать. Хрен с ним. Очень велик тогда становится шанс нарваться на патруль мойдодыров.
Но посуда — совсем другое дело. С тарелками, вилками, ложками и гранеными стаканами лучше не шутить. Грязная посуда мало того, что шумит, так еще и обладает повышенной склонностью к кляузам. Будьте уверены, если утварь вырвется из дома, она заложит вас первому же встреченному мойдодыру. При этом еще и напраслины наплетет. Что вот, мол, хозяин мало того, что в грязи держит, так еще и не любит ее, бьет. А стражам чистоты — только того и подавай. Тут же адрес выведают, да и заявятся разоблачать контрреволюцию.
Посуду дома не удержишь. Она шумит, бросается на стекла, как героический кавалерист Гражданской на проволочные ограждения. Хорошо еще, если посуда недавно куплена, и не знает твоего домашнего адреса. Но Корнея Ивановича это не спасало. Он был известным поэтом. И если грязная посуда всего лишь назовет патрульным его имя, этого будет вполне достаточно.
Босиком, как был, в одних английских боксерских трусах, Корней Иванович рванулся на кухню.
«Хорошо еще, что я — писатель, — думал он. — Уважаемый человек получаюсь. А в коммуналке даже не думай посудный бунт утаить».
Действовать следовало быстро и решительно.
На кухне творился бытовой апокалипсис. Посуда бегала по полу и по столу. Несколько чашек уже разбились. Грозно подпрыгивала в кухонной раковине грязная со вчерашнего кастрюля. Лютовала сковородка, вся в засохшем жире.
- Ох, горюшко! — простонал Корней Иванович.
Только сейчас он пожалел, что отказался от домработницы. Точнее, Машенька настояла на том, чтобы отказаться.
- Ты же революционный поэт, Корней, — говорила Маша, когда они только переехали из Питера (так по привычке поэт называл свой родной город) в центр Москвы. — Хорош же ты будешь, если служанок примешься нанимать. Даже и не думай. Я сама все сделаю. Или я хозяйка плохая?
Машинально он отметил, что он спохватился достаточно рано. Взбунтовавшаяся кухонная утварь еще не предприняла штурма окна. А, значит, положение еще можно было спасти.
Корней Иванович решительно включил печку, быстро заполнил водой большой таз и поставил его греться на горелку.
Разогрев воды — дело не быстрое. Осложнял ситуацию и тот факт, что на кухню ворвалось взбунтовавшееся тряпье. Хотя…
Хотя это-то как раз и можно было обратить себе на пользу.
Корней Иванович ловко ухватил дергающееся одеяло, быстро накрыл им посуду на полу. Теперь оставалось стянуть концы одеяла и завязать их узлом покрепче.
- Злой! Нехороший хозяин! Буржуй! — жаловались вилки и тарелки.
- Не шумите, родные, не надо, — улещивал Корней Иванович, пытаясь стянуть уголки вертлявого одеяла.
- Все расскажу про контр-р-революцию! — принялась шантажировать кастрюля.
- В металлолом у меня пойдешь, изменница! — пристращал Корней Иванович.
Завязать одеяло, наконец, удалось.
Очень кстати на кухне обозначилась и беглая простыня. Ее, ничтоже сумняшеся, Корней Иванович набросил на стол, обезвредив большую часть прочей посуды.
- Фу-уф! — перевел он дух.
Вот так-то пьянствовать до утра с Маршаком и Хармсом. Последнему-то ничего не будет. Молодой еще. А вот Корнею Ивановичу уже давно за пятьдесят. Здоровье уже не то, что и говорить.
Вспомнились слова жены, Машеньки, сказанные перед отъездом:
- Ты, Корней, за чистотой следи. Бунтов не допускай. Не хватало еще, чтобы тебя за контрреволюцию привлекли. Вот позор-то будет.
А сейчас, получается, чуть не проспал.
Так, теперь приступаем к помывке…
Боксерские трусы, прикрывавшие Корнея Ивановича ниже пояса, тоже вдруг пустились в пляс, принялись скользить по телу.
- Цыц! — прикрикнул на трусы Корней Иванович.
Он быстро макнул палец в воду, гревшуюся в тазу. Вроде бы, нормально.
- Да здравствует генеральная уборка! — произнес он.
- Контр-р-ра! — громыхала плененная мятежным тряпьем посуда. — Все мойдодыр-рам р-расскажем!
Самой опасной посудой были стаканы и рюмки. Эти запоминали все, что говорилось в их присутствии. И при первой же возможности сдавали с потрохами. Другое дело, что памяти у стекляшек хватало на пару-тройку недель. Потом старые воспоминания исчезали, уступая место новым.
Корней Иванович не без опаски запустил руку в сверток на полу. Быстро развязал узел и стал, превозмогая сопротивление посудных инсургентов, выхватывать чашки, тарелки и ложки, забрасывая их в таз.
А ведь еще и стирать придется. Ох-х! Тяжела ты, жизнь холостяцкая.
***
Мыть посуду Корней Иванович никогда не любил. Тем более, попробуй это сделай, когда посуда изворачивается, вилки и ножи норовят уколоть, ложки пытаются подпрыгнуть, чтобы врезать по лбу, а стаканы и тарелки грозят заложить, куда следует.
«Это хорошо, что я еще помылся вчера, — угрюмо размышлял Корней Иванович. — А то бы за мной сейчас еще и мочалки с губками бегали. То еще счастье…»
Когда с мелкой посудой было покончено, пролетарский поэт взялся за кастрюли.
- Гнида! — бубнил грязный металлический чан. — Все расскажу про твои происки!
Корней Иванович, наконец, утопил ее в мыльной воде. Кастрюля замолкла. Но все равно сопротивлялась. Норовила вырваться и броситься наутек.
«Леший с ним, со статусом пролетарского поэта! — злобно думал поэт, воюя с кастрюлей. — Найму, найму домработницу. Енотиху какую-нибудь. Они как раз чистоплотны. Хотя бы на лето найму».
В разгар борьбы с посудой зазвонил телефон. Подойти к нему Корней Иванович пока не мог. Недомытая кастрюля представляла собой опасного врага. Оставишь ее, а она вырвется, тревогу поднимет.
- Чтоб вас! — зло сказал Корней Иванович и принялся тереть металлические бока мыльной мочалкой.
Звон не прекращался.
Корней Иванович ополоснул кастрюлю под краном с холодной водой (горячую на лето отключали, даже здесь, в центре столицы), определил ее в сушилку. Покосился на одеяло, которое, уже освобожденное от большей части посуды, предпринимало попытки уползти к входной двери.
- Э, нет! — сказал поэт и придавил его тяжелым и неприхотливым чугунным утюгом, не сказавшим ни слова, сколько его Корней Иванович помнил.
Вот теперь можно было подойти к телефону, который по-прежнему заливался.
- Алло! Слушаю вас! — произнес Корней Иванович.
В трубке было… Нет, не сказать, чтобы тихо. Слышалось чье-то натужное и низкое сопение.
- Слушаю вас! — повторил поэт.
На том конце провода неведомый кто-то продолжал сопеть и, кажется, даже гулко прочистил нос.
- Алло! Послушайте! Прекращайте баловаться! С кем я разговариваю?
- АЛЛО! — шарахнул по барабанным перепонкам звуковой удар немыслимой мощности.
В ушах зазвенело.
- ЭТО СЛОН ГОВОРИТ! — грохотала трубка. — АЛЛО! АЛЛО! ПОЧЕМУ К АППАРАТУ НЕ ПОДХОДИТЕ?
Разговаривать по телефону со слонами было весьма сомнительным удовольствием. Во-первых, они всегда оглушительно орали. Во-вторых, были туги на ухо. Ну, и, в-третьих, им требовалось значительное время, чтобы переместить трубку от ротового отверстия к ушам. Трубку слоны держали, как правило, хоботом. Им же набирали номера. Точнее, не самим хоботом, а зажатым в нем карандашом, то и дело промахиваясь мимо нужных цифр на наборном диске. Слоны очень часто ошибались номером. А когда им указывали на ошибку, хамили.
Корней Иванович отсчитал пять секунд, которых слону хватило бы, чтобы вернуть аппарат к уху и. что было сил заорал:
- Я ВАС СЛУШАЮ ВНИМАТЕЛЬНО, ТОВАРИЩ СЛОН! ЧТО ВАМ НАДО?!
Ответа пришлось ждать долго. На всякий случай Корней Иванович раскрыл по артиллерийской методике рот, чтобы облегчить звуковой удар. Но тот все равно оказался оглушительным.
- ГДЕ НАШ ШОКОЛАД?! МЕСЯЦ НАЗАД ЗАКАЗЫВАЛИ! ДО СИХ ПОР НЕ ПОСТУПИЛ! ЭТО БЕЗОБРАЗИЕ, ТОВАРИЩ! Я ЖАЛОВАТЬСЯ БУДУ!
Голова гудела и трещала.
Отсчитав еще пять секунд, Корней Иванович закричал:
- ВЫ ОШИБЛИСЬ НОМЕРОМ! Я КУЛИНАРИЕЙ НЕ ЗАНИМАЮСЬ!
Впрочем, бесплодный разговор занял еще несколько минут, прежде, чем до слона дошло, что он все-таки ошибся номером.
Корней Иванович положил трубку на рычаги и направился на кухню, домывать посуду.
Когда он заканчивал единоборство с жирной и ворчливой сковородкой, по закону подлости в очередной раз зазвенел звонок.
Сковородка попалась особенно зловредная. Корней Иванович уже с пять минут тер ее губкой, но засохший вчерашний жир отмываться никак не желал. Когда сковородка, наконец, утихомирилась, Корней Иванович бросился к телефону.
- Ну, и что, фраерок, долго ты мне будешь мозги делать? — заскрежетала мембрана хриплым медвежьим голосом. — Я жду-жду, когда ты мне капусту занесешь. И где она, скажи на милость? Ты там что — вообще охуел?
Разговаривать с приблатненными медведями — тоже не великое удовольствие. Кое-как Корнею Ивановичу удалось объяснить собеседнику, что тот ошибся, и никакую «капусту» (что бы ни имелось в виду) он заносить не будет. Медведь не верил.
- Ты мне мозги делаешь, — заявил он. — Ты учти, фраерок, что мне даже пера не надо. Я тебя одними клыками на хуй порву. Усек, да?
- Повесьте, пожалуйста, трубку! — не выдержал Корней Иванович.
Впрочем, отбой он нажал первым.
Телефон немедленно разразился новыми трелями.
Поэт чувствовал душную волну злости. Вот, чем плоха Москва. В его родном Петрограде (хотя назывался он уже давно не так) номерами почему-то ошибаются редко. А здесь на телефонных узлах, похоже, царит хаос.
- Слушай, ты, рожа медвежья, если ты еще раз… — рявкнул Корней Иванович.
Но его перебил чей-то значительный и весомый голос:
- Товарищ Чуковский?
- А… да…
- Корней Иванович?
- Да-да!
- Вас из Кремля беспокоят.
- Э-э… Что? Ох, извините. Мне тут телефонные хулиганы надоеда…
- Бывает, — усмехнулись на другом конце провода. — Не кладите трубку. Сейчас с вами будет разговаривать Иосиф Виссарионович Тараканище.
Корней Иванович ощутил, как на лбу выступают капельки пота. Машинально поэт вытянулся и даже, кажется, щелкнул каблуками.
А в трубке уже раздавался мягкий и завораживающий голос Вождя всех трудящихся:
- Корней Иванович, здравствуй, дорогой! Как поживаешь?
- Э-э… Спасибо, Иосиф Виссарионович! Хорошо поживаю…
- Рад слышать, дорогой. Слушай, загляни-ка ко мне, в Кремль.
- К вам? — оторопел поэт.
- Да, дело у меня к тебе. Очень серьезное и важное. Я сейчас распоряжусь машину за тобой прислать.
- Не надо, Иосиф Виссарионович! Я же тут рядом живу! Я быстро!
- Ну, смотри, — усмехнулся Тараканище. — Тогда через двадцать минут жду тебя у себя в кабинете.
- А как… Как я к вам попаду?
- Ты документы на Боровицких воротах предъяви. Тебя проводят.
- Есть! — Корней Иванович все-таки не удержался, щелкнул каблуками.
Но в трубке уже раздавались короткие гудки.
***
Собирался Корней Иванович словно в тумане. Сердце колотилось, грозя проломить ребра и пуститься в пляс, как совсем недавно делала грязная посуда.
Улица Питерская, она же Тверская была, как обычно, шумна и погружена в хаос, которым даже не пытались управлять крокодилы в милицейской форме. Среди автомобилей попадались и достаточно необычные транспортные средства. Куда-то, в сторону Кремля, деловито катила делегация медведей на одноколесных велосипедах. Ковыляла на трех лапах облезлая собака, в редкую шерсть которой вцепились клешнями зеленовато-коричневые раки. Прямо на собаку пикировал воздушный шарик, сплошь обсиженный крохотными, но болтливыми комарами.
Впрочем, возмущение милиционеров все эти путешественники не вызывали. Один из крокодилов в форме махал в форме большому полосатому коту, который чванно вышагивал по проезжей части в сторону Красной площади. Правда, делал это хвостом вперед.
- Ты что же, гнида, делаешь? — отчитывал его один из крокодилов.
- А что, нельзя? — ерничал нарушитель. — Мы не в свободной стране живем? К тому же я — не гнида. Я — кот.
- Поумничай мне, — огрызался крокодил. — И почему это ты к Красной площади хвостом вперед идешь?
- Да идеологический диверсант это, Гена, — вмешался второй крокодил-милиционер. — Вон, рожа сытая, контрреволюционная. Мойдодыров надо звать. Они его на чистую воду быстро выведут.
- Эй, подождите, товарищи! — возмутился кот. — Я всего лишь шел…
- Видели мы, как ты шел…
Окончания перепалки Корней Иванович не застал. На светофоре загорелся зеленый, и поэт поспешил через улицу, к остановке трамвая.
Тот подошел достаточно быстро. Правда, оказался битком заполнен народом. В самом центре салона совершенно некультурно лакомились пряниками три пса-пролетария.
Толпа притиснула Корнея Ивановича к дородной пингвинихе. От нее невыносимо, до рези в глазах, пахло рыбой.
«Неужели им закон не писан? — мысленно зафрондировал Корней Иванович. — Когда обычный человек забудет помыться, за ним тут же мойдодыры гоняются. А пингвинам, значит, и пахнуть можно?»
Неожиданно давление усилилось. Пассажиры издали многоголосый рев (визг, клекот. гавкание, мяукание, рычание). Причиной возмущения стала дородная, упитанная бегемотиха, которая пыталась втиснуться в салон.
- Э, мать, куды прешь? — гавкнул один из пролетариев. — Не видишь, нет тебе тут места.
- МОЛЧАЛ БЫ, СУЧОНОК! — оглушительно грохнула бегемотиха. — Я НА ФРОНТАХ РЕВОЛЮЦИИ ЗА ТАКИХ, КАК ТЫ, КРОВЬ ПРОЛИВАЛА! ПРОВОЛОЧНЫЕ ОГРАЖДЕНИЯ ВОТ ЭТИМ ТЕЛОМ ПРОЛАМЫВАЛА!!! ПРАВО ИМЕЮ!!!
Вагон опасно перекосился.
- Да выйди ты! — шумели псы. — Сейчас трамвай с рельсов сойдет!
Впрочем, революционно настроенная бегемотиха и не думала уступать. Шкура ее была покрыта складками, из глубины которых исходил очень тяжелый запах.
Водитель трамвая — вислоусый пожилой морж в путиловской кепке — вышел в салон и заявил, что трамвай дальше не пойдет.
Бегемотиха стала возмущаться, раскрыла совершенно чудовищную часть, сожрав при этом одну из пассажирок — маленькую птичку, которая сидела на поручнях.
- Убийца! — закричали все остальные. — Бармалеиха! Зовите мойдодыров!
Впрочем, кто-то предполагал, что птичку еще можно спасти, призвав айболитов.
Корней Иванович понял, что до места он не доберется даже через час.
Выбраться получилось с трудом. Ближайший выход закупоривала бегемотиха. Пришлось толкаться локтями к другим дверям, выслушав в свой адрес много нелестных слов.
«Дурак я все-таки! — думал Корней Иванович. — Надо было не ломаться, а машины дождаться. Теперь вот к Тараканищу опоздаю! Придется брать извозчика».
Корней Иванович, уже ни на что не надеясь, принялся махать рукой.
Извозчик свалился на него буквально с неба.
- Да, командир, куда подбросить? — спросил с кавказским акцентом могучий, ширококрылый орел, приземляясь на тротуар.
- К Боровицким воротам, — смутился Корней Иванович.
- Садись, да!
Поэт не без робости расположился на спине орла, и тот немедленно взмыл ввысь.
Несколько взмахов крыльями, и взору Корнея Ивановича предстал центр столицы. Кремль, храм Василия Блаженного, мавзолей Суслика, библиотека имени Суслика, Александровский сад.
- Приехали, да, командир, — сказал орел, снижаясь у ворот Кремля. — Внутрь не полечу. Пристрелят, да.
Получив три рубля, орел благодарно отсалютовал Корнею Ивановичу крылом и полетел в сторону Арбата.
Все еще робея, поэт направился к воротам, в которых стояли навытяжку два крокодила и один мойдодыр.
- Здравствуйте, товарищ! — обратился последний к Корнею Ивановичу. — Куда направляетесь?
- К Иосифу Виссарионовичу, — сказал поэт, ощущая, что рот его становится словно чужим.
- Документики ваши… Так… Пойдемте. Я вас провожу.
Мойдодыр уверенно прокладывал дорогу среди кремлевских улочек. Видно, провожатый Корнея Ивановича был в больших чинах, потому что ему отдавали честь все встречные крокодилы.
Впрочем, встречались не только они. Совершенно неожиданно Корней Иванович увидел немолодую, лупоглазую лягушку в строгом сером платье.
«Это же… Ну, ничего себе!» — удивился Чуковский.
Это была Надежда Константиновна Суслик — вдова вождя революции, который ныне покоился в мавзолее на Красной площади. Надежда Константиновна была одной из высокопоставленных почитательниц творчества Корнея Ивановича.
Мойдодыр первым отдал ей честь. Поклонился и Корней Иванович.
Лягушка окинула их благосклонным взглядом, моргнула и направилась дальше.
Корней Иванович больше не волновался. Теперь он знал, что разговор принесет удачу.
***
Иосифа Виссарионовича поэт представлял себе более внушительным. Однако великий вождь всех трудящихся, водоплавающих и пресмыкающихся оказался совсем невелик ростом. При желании Корней Иванович мог бы придавить его ботинком.
Сама мысль об этом привела Корнея Ивановича в ужас. А вдруг здесь кто-нибудь мысли читает?
- Здравствуй, Корней Иваныч, здравствуй, дорогой! — приветливо произнес Тараканище. — Быстро же ты добрался. Как на крыльях…
Корней Иванович ощутил, как спина начинает покрываться капельками холодного пота. Могло ли быть так, что за ним следили?
- Как поживаешь? — продолжал Тараканище, раскуривая папиросу размером чуть ли не с него самого. — На что жалуешься?
- Ни на что, Иосиф Виссарионович! — быстро ответил поэт.
- Э! — взмахнул вождь одной из лапок. — Может ли быть, что не на что пожаловаться. Даже я могу тебе список жалоб вывалить. Даже я!
Повисла тишина.
«На что бы пожаловаться? — лихорадочно размышлял Корней Иванович. — На посуду? Блатных медведей? Трамвайных бегемотов?»
- Другое дело, — вдруг продолжил товарищ Тараканище, — что со своими проблемами ты предпочитаешь справляться самостоятельно. А это я в людяхценю и уважаю. Молодец, товарищ Чуковский!
И снова Корней Иванович не знал, что сказать.
- Эх, мне бы твои, Корней Иванович, проблемы, — размахивал папиросой вождь всех земноводных, насекомых и чешуекрылых. — Знал бы ты, с какой радостью я бы оказался на твоем месте! А что? Забот, считай никаких. Сел с утра за письменный стол, написал хороший такой, идейно грамотный стих. И все! И гуляй с чистой совестью! Так ведь даже это многим не под силу!
Тараканище пристально и с нераспознаваемым выражением смотрел в лицо Корнею Ивановичу.
«Я, наверное, великаном ему кажусь, — подумал поэт. — А надо же, боюсь такой малявки».
Неожиданно он вспомнил о поэме, которую не показывал никому, контрреволюционной, опасной поэме. Она так и называлась «Тараканище». В ней аллегорически описывалось восхождение нынешнего вождя к вершинам власти. А заканчивалась эта выстраданное и бесполезное стихоплетство описанием государственного переворота.
«Вдруг Тараканище знает о существовании этой сатиры? — уже паникуя, думал Корней Иванович. — Вдруг я и домой-то не вернусь?»
- Бездельников много в нашей стране, — продолжал Тараканище, буравя Чуковского бусинками глаз. — Вот, думают, товарищ Тараканище на всем готовом в Кремле сидит. Забот не знает. А ты, Корней Иванович, хотя бы на карту мира посмотри!
Вождь на тоненьких лапках направился к большой карте, висевшей напротив стола.
- Вот, гляди! — принялся он папиросой очерчивать очертания СССР. — Наша страна, конечно, большая, богатая ресурсами. Но вокруг — одни враги. Да и внутри тоже. Вот в Одессе. к примеру, контрреволюционные лисицы провели диверсию. Слышал, да?
- Э-э… море подожгли? — припомнил Корней Иванович.
- Именно, — кивнул Тараканище. — Несколько дней тушили. Склады продовольствия опустошили. На сухом пайке Одесса осталась. Все желают зла и гибели нашего государства совершенно нового, небывалого в истории, типа. А почему мы им так не нравимся? А, Корней Иванович, как думаешь?
По-хорошему, надо было бы что-нибудь вспомнить из идеологически грамотной литературы. Но, как на грех, ничего подходящего в голову не приходило.
- Потому что успехи мы делаем! — наставительно произнес Тараканище. — Потому что — как это, свергнуть диктатуру людей? Империалисты этого не понимают! Им кажется, что после этого страна наша развалиться должна! А мы, вишь ты, не разваливаемся. Да еще и успехи делаем, заводы строим, города новые. А угнетенные массы всего мира на нас смотрят. И понимают, что можно жить и по-нашему!
- Согласен, Иосиф Виссарионович! — просипел поэт пересохшей глоткой.
- Ну, еще бы ты согласен не был, — усмехнулся вождь. — Это же очевидно. И скоро, говорю тебе, весь мир по нашему пути пойдет. Вот в Италии, к примеру, набирает силу освободительное движение революционно настроенных овощей. Народные волнения происходят. И как ни лютует кровавая диктатура Муссолини, но с волей масс не поспоришь. Или вот Англию возьмем, оплот империализма. Там настоящий вожак пролетариата появился. Бандит, правда. Медведь. Но наш медведь, пролетарски настроенный. Винсент по прозвищу Пух. И набирает силу движение пухуистов-революционеров. Многие в цитадели империализма уже разделяют идеи пухуизма, находят их справедливыми и единственно верными. Через океан, в Соединенных Штатах, народ тоже устал от гнета и экономического кризиса. И там, на восточном побережье, в Новой Англии, также зреет сопротивление низов, которые, как совершенно справедливо говорил товарищ Суслик, уже не могут жить по-старому. Очень прогрессивное и правильное движение ктулхуистов там возникло. И вместе наши союзники — ктулхуисты и пухуисты способны переломить ситуацию во всем мире в нашу пользу. Так что большое, Корней Иванович, будущее за нашими идеями.
- А я слышал, что на западном побережье США революционные массы возглавляет некий мышонок Микки, — брякнул Корней Иванович.
Сколько раз он понимал, что не следует умничать перед лицами, облаченными властью. И кто тянул его за язык?
Тараканище очень тяжело на него посмотрел.
- Не путай, Корней Иванович, — строго произнес он. — С этими отбросами мы ничего общего не имеем. Это насквозь буржуазное, глубоко безыдейное, недолговечное движение, не имеющее поддержки народных масс. Никакой идеологии, никакой революционной тактики, о стратегии уж не говорю. К тому же они с Троцким шашни завели.
Если бы можно было откусить себе язык, Корней Иванович сделал бы это.
- А ты, Корней Иванович, смотрю, не такой уж идейно грамотный, — укоризненно пошевелил усами Тараканище. — Газету «Правда», вижу, нерегулярно читаешь.
- Нерегулярно, — признал Корней Иванович, желая провалиться сквозь пол.
- Ну, да ты поэт. Тебе простительно, — вдруг смилостивился вождь. — Но был бы ты наркомом или лицом ответственным, лично бы тебя за это в Мойдодырню сдал. На перевоспитание.
Зеркал в кабинете вождя не было, но Корней Иванович догадывался, что цвет его лица приобрел зеленоватый оттенок.
- Ну, да, думаю, об этой твоей идейной ошибке будем знать только ты и я, — вдруг смилостивился Тараканище. — И придется тебе ежедневно газету «Правда» читать. Без этого никак. Потому что…
Корней Иванович непроизвольно съежился.
- Потому что хочет трудовой народ поручить тебе нелегкую задачу, — продолжал вождь. — И вот какую. Много у нас писателей. Хороших и, как говорится, разных. Все по каким-то группкам разделились — ругаются друг с другом. А у великого народа должна быть единая литература, призывающая к правильным вещам. Чтобы не только люди книжки и стишки писали, но и медведи, и крокодилы, и бегемоты, и насекомые, и овощи с фруктами, и посуда — авангард революции.
«Да уж, — подумал Корней Иванович. — Посуда, кроме доносов и кляуз, ничего писать не умеет».
- Чтобы переводили наши книги на другие языки, и угнетенные пролетарии всех стран могли их читать! — размахивал вождь папиросой. — Дело это большое и сложное. А время нас поджимает. Председателем будущего союза писателей хочу назначить, Корней Иванович, тебя. Ты это заслужил. Твои реалистические стихи вдохновляли трудящихся на революционную борьбу. Другой кандидатуры я, можно сказать, не вижу. Я не спрашиваю тебя, согласен ли ты. Я спрашиваю — справишься ли ты с этой оргработой, скажем, за месяц?
- Да, Иосиф Виссарионович! — моментально ответил поэт.
- А я и не сомневался, — сказал Тараканище. — Приступай прямо сегодня.
- Есть!
- Ну, а со стороны трудового народа благодарность себя ждать не заставит, — продолжал вождь. — Ты на какой улице поселился, как из Сусликограда переехал?
- На Тверской, товарищ Тараканище.
- С сегодняшнего дня эта улица носит твое имя.
- Как так? — оторопел Корней Иванович.
- Да очень просто. Указ сегодня подпишу. Хотя…
Тараканище выпустил густой клуб дыма.
- Хотя одной улицы, по-моему, маловато. Давай-ка мы еще и город какой-нибудь переименуем?
Вождь прошел к карте и задумчиво на нее посмотрел.
- Вот зачем нам, спрашивается, нужен Нижний Новгород? — спросил он.- Совсем не пролетарское, бессмысленное название. К тому же один Новгород у нас уже есть. Назовем-ка мы Нижний — городом Чуковский, а?
- Ну… я не знаю даже…
- А ты не ломайся. Дают — бери. Что бы нам еще переименовать? В Москве-то куда гулять ходишь?
- Ну, в парк за Крымским мостом.
- Будет парк Чуковского. И это, дорогой Корней Иванович, только начало.
…Когда Корней Иванович вышел из кабинета, он не верил, что этот разговор вообще был. Хотелось рухнуть в обморок.
***
Тем же вечером Корней Иванович вместе с Самулом Яковлевичем и Даниилом Ивановичем, ближайшими сподвижниками, пил водку в ресторане Центрального Дома Литераторов.
На входе в ресторан висел партийный лозунг «Да здравствует мыло душистое!». Помимо идеологической функции в транспаранте содержался и намек. Не все литераторы мыли руки перед трапезой. И в этом не стоило винить старые порядки. Просто те из писателей, что вели происхождение из животного или растительного мира, часто забывали о гигиене.
Будущий Союз писателей постепенно приобретал очертания. Первоначальный список будущего президиума Корней Иванович набрасывал на салфетке. Общими усилиями удалось припомнить на удивление много кандидатур.
Корней Иванович, например, вспомнил про совершенно чудесного поэта по имени Борис, который по происхождению являлся не то укропом, не то майораном, не то пастернаком. Стихи его потрясали искренностью, хотя не всегда были понятны. Кроме того, слагающий стихи укроп пробовал свои силы и в прозе.
Самуил Яковлевич оказался настоящим кладезем ценных сведений о литераторах. Он припомнил, что не так давно читал стихи белорусского поэта — картофельного клубня. Стихи, конечно, слабые. Однако в списочном составе Президиума картошка не повредит. Кроме того, Самуил Яковлевич навскидку смог припомнить большое количество пишущих козлов, ослов, собак, кошек, и даже одного склонного к прозаическим эпопеям страуса. Прекрасные стихи, по уверению Маршака, слагал и кусок сала из Житомира.
А вот Даниил Иванович, чувствовалось, перебрал водки. Он вдруг вспомнил, что знает одно пишущее говно. Да и, если разобраться, даже не одно.
- Говно, конечно, может иногда разговаривать, — осадил его Корней Иванович. — Но писать?! Советую тебе, Даниил Иванович, придержать эту инициативу до соответствующих распоряжений партии и правительства.
- Говно в Президиуме, — покачал головой Самуил Яковлевич, — это перебор.
Проблем было много. Например, совершенно отсутствовали поэты, прозаики и эссеисты среди тараканов. А надо было, чтобы присутствовали, учитывая происхождение Иосифа Виссарионовича. Корней Иванович чувствовал, что у него начинает болеть голова.
- И посуды у нас совсем нет, — вдруг спохватился он.
- Я знаю одного замечательного писателя посудного происхождения, — сказал Даниил Иванович. — Правда, это не тарелка, не ложка. Это — самовар. Иван Иванычем зовут. Замечательные стихи пишет. Особенно если в бок его пнуть.
- Ну, в бок пинать не будем, — улыбнулся Корней Иванович, — а в Президиум, может, и определим.
Неожиданно в зале повисла тишина. Причину ее Корней Иванович, сидевший ко входу спиною, понял, лишь когда обернулся.
В ресторан входили реакционеры-декаденты. Их сутулые фигуры и узкие плечи вселяли уныние. Литераторы брезгливо отворачивались при их появлении. Не замечали того, что реакционеры протягивали им для пожатия руки.
Декадентов было трое. И, что хуже всего, направлялись они как раз к столу, за которым сидели Корней Иванович, Самуил Яковлевич и Даниил Иванович.
Самого старшего из декадентов звали Алексеем. Грустное лицо, нос в багрово-фиолетовых прожилках, прокуренные неопрятные усы, тяжелые носогубные складки, цепкий взгляд маленьких прищуренных глазок. Алексей писал потрясающе реакционные повести и пьесы, в которых действующими лицами были исключительно люди. Это его и губило. Хотя давным-давно, еще в начале века, он создал цикл достаточно реалистичных баллад. Но с тех пор утекло много воды и чего покрепче. Дарование немолодого уже писателя окончательно и безнадежно угасло. Общее уныние его персоны подчеркивал и выбранный им псевдоним — Горький.
По левую руку от него стояла некрасивая и сутулая еврейская девушка по имени, кажется, Агния. По правую — долговязый паренек с манерами селянина. Его Корней Иванович помнил. Недавно тот приносил на рассмотрение совершенно бредовые стишата.
- Слышал, ты Союз Писателей организуешь? — вместо «здрасьте» обратился апостол уныния к Корнею Ивановичу.
- Ну… да…
Смысла отрицать очевидное не было.
- Нас туда возьмешь? — спросил Горький.
- Нет, Алексей, — добродушный Корней Иванович не любил отказывать людям. Однако и речи не могло быть о том, чтобы принять в будущую организацию декадентов.
- Почему? — хмыкнул в усищи Горький. — Али рылом не вышли? Ты только животных туда принимаешь, да?
- Да не в этом дело, — Корней Иванович начинал ощутимо нервничать. — Мы, пойми, Алексей, выступаем за реализм. За социалистический, революционный реализм. А взять тебя — о ком ты пишешь?
- О людях.
- О людях! А ты оглянись! Мир ведь — безграничен и разнообразен. Тут и мышата, и зверята, и жучки, и паучки…
- А люди, значит, не интересуют?
- Да пойми же ты, что диктатуре людей пришел конец! Сейчас все равны, Леша. Что ты уперся в этих людей?
- Человек — это звучит гордо!
От вопиющей контрреволюционности этого утверждения Самуил Яковлевич даже скорчился, а Даниил Иванович затеял оскорбительную пантомиму, положив на язык два пальца и закашлявшись.
- Нет, Алексей, — сурово возразил Корней Иванович. — Человек, по нынешним временам, это звучит реакционно.
- Вот, значит, как?
- Да, — отрезал поэт. — Именно так. Вспомни, как ты в молодости писал. Глупый пингвин, что там еще было…
- Зачем вы мою поэму зарубили? — гневно вмешался долговязый молодой человек.
Назревал конфликт.
- Какую еще поэму? — спросил Корней Иванович, нервно озираясь.
- «Дядя Степа»!
- Я помню вашу поэму, — пришел на выручку Самуил Яковлевич. — Беспомощный реакционный лепет…
- Это в чем же он беспомощный? — яростно навис горе-поэт над столиком. — В чем же реакционный?
- Вас, кажется, Сергеем звать?
- Да. Сергей Михалков.
- Так вот, уважаемый Сергей. Вы написали, если мне не изменяет память про человека, притом, про великана, который совершает добрые дела и потом становится милиционером?
- Да!
- Но это же бред, вы не находите? Где вы видели милиционеров с человеческим лицом? Ведь всем известно, что порядок у нас в стране Советов охраняют крокодилы и…
- …и мойдодыры, — сказал молодой поэт, кусая губы. — Но разве это запрещено? Милиционером может стать и человек!
- Люди охраняют прогнившие диктатуры в странах, где господствует империализм, — развел руками Самуил Яковлевич. — Но не у нас. Таким образом, получается, что поэма ваша — восхваление реакции.
- Но что же делать?
- Попробуйте переписать. Почему бы не сделать вашего великана из человека хотя бы… хотя бы жирафом? А? Хотя и это тоже бред. Нет, юноша, ваша поэма безнадежна.
- Вы душители! — закричала еврейская девушка. — Вы душите свободное, доброе, вечное! Потомство вам не простит.
Даниил Иванович ущипнул обличительницу за довольно пухлую задницу, и та вдруг покраснела, как перезрелый помидор.
- А ведь меня, Корнеюшка, недавно в мойдодырню возили, — зловещим голосом начал Горький, закуривая вонючую сигарету. — Пытали там. Меня, старика. Догола раздели. Под душ обжигающий поставили. И мочалкой, мыльной, жуткой как давай охаживать. И терли, и терли, требовали, чтобы сознался я. Я кричу, в судорогах бьюсь. А меня — все моют и моют. Чистка называется. Всю шкуру до кровавых мозолей отмыли. Так-то, Корнеюшка. А я не сознался ни в чем.
- Ну и к чему ты мне все это рассказываешь? — хмуро спросил Чуковский.
- А к тому, что выблядок ты тараканский.
В пепельнице, куда Горький бросил непотушенную спичку, занимался пожар.
- Что вы делаете? — возмутилась пепельница.
- Я все слышу! — оповестила одна из тарелок.
Горький тут же плюнул в нее вонючей никотиновой слюной.
К декадентам подошел рослый кабан в официантской ливрее.
- Так, товарищи, прошу покинуть заведение.
- Мы еще вернемся! — истерично воскликнула еврейка.
- Не вынуждайте применять меры и вызывать милицию.
Молодой Михалков обежал кабана и робко, на цыпочках, приблизился к Самуилу Яковлевичу.
- А если я про животных напишу, вы напечатаете? Да?
…После ухода декадентов за столом воцарилось тягостное настроение.
- Знаю одну пишущую коноплю, — вдруг произнес Даниил Иванович.
- Да ну тебя, — махнул рукой Корней Иванович. — Мало того, что эти все настроение перепортили, так еще и ты никак не нашутишься.
- Давайте лучше выпьем, — предложил Самуил Яковлевич.
Литераторы закурили папиросы.
- А ведь мы проиграем, — вдруг сказал Даниил Иванович, совсем уж захмелевший.
- Это почему? — удивился Самуил Яковлевич.
- Потому что есть конъюнктура, а есть — вечность. Мы вот — конъюнктурщики, властью обласканные. От нас потомки плеваться будут.
- А от этих дураков — не будут? — спросил Корней Иванович.
- Нет. Вечность, она плохишей, гонимых и проклятых любит. А те, кто при жизни в шоколаде, вечности не угоден…
- Хватит-ка, товарищ Хармс, хуйню пьяную нести, — перебил его Самуил Яковлевич. — Нам еще очень много вопросов надо обсудить.
И литераторы, согнувшись над столом, продолжили составлять список.
Корней Иванович думал о своей тайной поэме. О «Тараканище». Узнай о ней кто сейчас, не жить Корнею Ивановичу. Ну, может, в живых останется, но с председательского кресла попрут. «Тараканище» — крамольная, пагубная поэма, будет его пропуском в вечность. Она станет свидетельством того, что и в лихие годы Корней Иванович сочинял не только дежурные агитки, но и держал руку на пульсе времени, понимал глубинную суть явлений. Из-за «Тараканища» потомки уж никак не сочтут его конъюнктурщиком. Правда, нужно, чтобы об этой поэме хоть кто-то узнал. Чтобы, когда придет время, этот кто-то сказал бы: «А вот у Чуковского есть изумительная поэмка, где он все пороки своего времени изобличил». Но кто станет этим кем-то? Самуил Яковлевич? Даниил Иванович? Нет. Нет. Опасно, опасно. Нельзя торопиться. В конце концов, Корнею Ивановичу всего пятьдесят три. Здоровье, вроде бы, в порядке. Может, еще и Тараканища переживет. Поэтому подождем. Не будем спешить.
Не будем…