Бахрома (отрывок)

Автор: Абдурахман Попов БАХРОМА

Внук Полины Андреевны очень сильно заикался, поэтому значительная часть её пенсии уходила на пластилин. За свои неполные пять лет внук не произнёс и сотни законченных фраз, но ребёнок был упрям: он строил речь основательно, применяя хитроумные подпорки, перекатывая во рту большие и малые булыжники, причмокивая и прищёлкивая, как-будто подгоняя непослушного коня. Неказиста была обратная сторона слов. Так, с большим трудом, он добирался до середины предложения, и забывал, что, собственно, он хотел сказать. Приходилось начинать сначала, а слушать это было невыносимо. И тогда внуку совали в руки пластилин. Внук отходил к окну, устраивался на подоконнике между кактусом и сломаным кондиционером, и начинал лепить. На шкафу расположилась внушительная армия внука — шестилапые скаты, демоны и крылатые пауки. Людей внук не лепил никогда. В садик его не взяли: «Он у вас аутик» — сказала заведующая. «Да ты по-русски скажи» — попросила Полина Андреевна. " По-русски — дурачок" — ответили ей.

Раз в месяц Полина Андреевна доставала из чулана большую сумку и заполняла её продуктами. Сверху укладывались сигареты россыпью, чай в целофановом пакете и упаковка женских прокладок. На это и уходила оставшаяся часть пенсии. Внук прижимал ладонь к альбомному листу и Полина Андреевна обводила её карандашом. Лист укладывался в боковой карман сумки, и Полина Андреевна, посидев немножко на дорожку, исчезала до вечера. " Присматривай за стариками" — говорила она внуку на прощание.

Однако, всё происходившее во время отъезда бабушки, внуку казалось игрой.
Мать Полины Андреевны, Домна Фёдоровна — (потерявшая к восьмидесяти годам почти всё, что может потерять женщина к восьмидесяти годам — мужа, бОльшую часть детей, разум и деньги в сбербанке) — стараясь не скрипеть, садилась на кровати и прислушивалась. В соседней комнате свёкор Полины Андреевны, разменявший второй век Яков Илларионович тоже садился на кровати и прислушивался. Они прислушивались друг к другу. Комнаты были смежные и внук видел, как словно в странном зеркале, прадед и прабабка проделывали одни и те же движения. Домна Фёдоровна надевала тапочки, и Яков Илларионович надевал тапочки. Домна Фёдоровна поднималась, вставал и Яков Илларионович. Внуку очень нравилась эта синхронность. Одновременно прадед и прабабка подходили к дверям и, ухватившись за косяки, смотрели на внука, будто на арбитра, словно ожидая сигнала.
«Ну, чего задумала, печка старая?» — не выдерживал Яков Илларионович. Тихо-тихо стояла прабабка, и только руками показывала внуку — отвлеки, мол. Домна Фёдоровна уже несколько лет не могла говорить, а только мычала, и лучше внука её никто не понимал. Он подходил к прадеду и упирался руками в его живот. Домна Фёдоровна устремлялась на кухню.

Дел было много, а времени мало. Кругом разорение. Продукты портились. Еда пропадала. Хлеб прокисал, молоко сворачивалось. Дел было много, куча дел, всех и не переделать. Время поджимало. В одной кастрюле смешивались и суп, и второе. Туда же крошился хлеб и выливалось молоко.
Кастрюля помещалась в потайное место, под раковину, аккурат за мусорным ведром. Теперь холодильник...

Прадед был неслаб ещё, а ребёнок упрям. Они боролись, стоя в дверях — старик свирепея, а внук хохоча. Побеждал, как водится, опыт. Яков Илларионович, ругаясь, с повиснувшим на ноге внуком, угрожая клюкой, загонял всё равно уже закончившую набег Домну Фёдоровну обратно в комнату.

И Яков Илларионович раздобыл хорошую бельевую верёвку. Сразу после отъезда Людмилы Константиновны, он привязывал Домну Фёдоровну к стулу, на хитрый узел, крепко. Больше не было игр с прикрытием и борьбой. Порядок был восстановлен. Внук подходил к прабабке и запахивал ей халатик. Пальцы ног прабабки скрутило в какие-то немыслимые фиги. Ноги прабабки показывали четыре кукиша. Это было не смешно, и внук лез под кровать за тапками. Потом он ещё немного стоял рядом, дёргал верёвку. Прабабка не издавала ни звука. Внук заглядывал в её глаза, а в глазах была мука и равнодушие. Внук садился в ногах и принимался за пластилиновую лепку.
Яков Илларионович обладал каким-то чутьём. За десять минут до приезда Полины Андреевны, он отвязывал Домну Фёдоровну и бережно укладывал её на кровать. Верёвка пряталась под матрац, и Полина Андреевна ни о чём не догадывалась.

Домна Фёдоровна решила умереть. Она боялась вставать с кровати — вдруг опять привяжут к стулу. Она отказывалась есть — к чему переводить продукты. Полина Андреевна насильно кормила её манной кашей. «И ты мучаешь» — думала Домна Фёдоровна и отворачивалась от ложки.
Яков Илларионович почуял неладное. «Слышь-ка, старая» — говорил он, хотя был старше ровно на четверть века — «кончай дурить, больше не буду привязывать». Домна Фёдоровна в ужасе смотрела на него. Она узнала человека, который гонял её палкой, не давал наводить порядок, привязывал к стулу. Нужно было спасаться, и Домна Фёдоровна спаслась.

Похоронных дел мастер беседовал с Полиной Андреевной и всё поглядывал на Якова Илларионовича. Прикидывал, подлец, примеривался. Дедок был перспективный. Якову Илларионовичу стало неуютно — чувствовалась обоюдная необходимость. «Метр восемьдесят.» — сказал он фальцетом и ушёл к себе, хлопнув дверью. «Ошибаешься, старик, метр семьдесят шесть» — подумал мастер и запомнил, на всякий случай.

Ввиду солидной пенсии Якова Илларионовича — которой хватало и на продукты, и на квартплату — старик был нечто вроде переходящего трофея. Несколько лет назад Полина Андреевна окончательно похитила Якова Илларионовича у неумеренно пьющих родственников, соблазнив его отдельной комнатой и ванной с горячей водой. Обнищавшие, оголтелые родственники приходили иногда — стучали в дверь, шумели. Шёпотом, в замочную скважину грозили милицией. Полина Андреевна и Яков Илларионович сидели тихо, старались не шевелиться. На всякий случай Полина Андреевна прятала метрики Якова Илларионовича у себя за пазухой. Пенсия уж больно была хорошой.

Да и Якову Илларионовичу жилось комфортно. По пятницам, например, был банный день. И Полина Андреевна не артачилась — мыла все укромные места старика. Поднимаясь из ванны, он хватался за её ляжки, чтобы было ловчее вылезти, и Полина Андреевна не роптала. Пенсия была хорошей.

Девятого мая пришли школьники из соседней школы. Отказавшись от чая с сухарями, они расселись вокруг Якова Илларионовича, равнодушные ко всему. Видно было, что им плевать. У них было задание, и ебись оно конём. Яков Илларионович сидел на стуле, к которому привязывал покойную Домну Фёдоровну, и разглядывал свои ладони. Говорить с детьми было не о чем. Не таясь, школьники смотрели на часы, кто-то полез за телефоном.
«Вот, помню, схватился в рукопашную» — начал вдруг рассказывать Яков Илларионович — " с немцем. Здоровый был, сапёрной лопаткой орудовал. Я его финкой убил, в сердце. И дай, думаю, погляжу, что у него в вещмешке, уж больно большой он. Открыл я его, а там — детские игрушки, полным-полно. И паровозики, и неваляшки, и матрёшки, и куклы. Это он своим, стало быть, собирал, гостинец, вроде… Может, туго у них было тогда с игрушками, не знаю. Так что, ребятишки, война — это и детское дело тоже."

Когда школьники ушли, Полина Андреевна спросила: «Отец, ты зачем детей обманул? Ты же всю войну в концлагере был, чего ты стыдишься? Рассказал бы им, как люди страдали, глядишь, спесь бы и сошла с них.»
«Я бы рассказал» — ответил Яков Илларионович — " Да им бы понравилось. Ну их к чёрту."
Вскоре Яков Илларионович умер. Спокойно, во сне, июньской ночью. И гробовщик не ошибся с размером! Что значит, глаз намётан.

Денег не хватало, а накоплений не было. Какие накопления. Всё сжирала кватрплата. Полина Андреевна решила продать ружьё покойного мужа — двустволку-вертикалку. Муж был удачливым охотником и, как это часто бывает, запойным пьяницей и дебоширом. Иначе как «Буян» его никто и не звал. Жену и соседей держал в страхе. Однажды он приставил ружьё ко лбу Полины Андреевны и нажал на курки, дуплетом. Полина Андреевна обмочилась; ружьё было не заряжено. До самой мужниной смерти она больше не разговаривала с ним. И умер он смешно — подавился пельменем в закусочной.

Сосед торговаться не стал и отдал деньги сразу. Полина Андреевна достала из чулана свою большую сумку. Жить было не на что и эта была её последняя поездка. «Ничего, малыш» — сказала она внуку — " Вот пойдёшь ты в школу, выучишь таблицу умножения, научишься делить столбиком, а там и мама твоя вернётся." Внук молчал. Матери он не помнил.
Полина Андреевна вернулась раньше обычного, со опухшими от слёз глазами и злым лицом. «Гляди, малыш, кого я привезла» — сказала Полина Андреевна и достала из кармана котёнка. Котёнок дрожал и мяукал в никуда. Пошатываясь и скорбно кивая крохотной головой, он подошёл к солнечному пятну на полу и сделал лужицу.