Зона отчуждения

Автор: сирота московская Зона отчуждения.
1.
Рожала Верка Моховая необычайно долго и трудно. Уже полуслепая повитуха Ефросинья, приехавшая из соседнего села оприходовала всю самолично заготовленную Веркой перед родами самогонку, и дураковато улыбаясь, клевала носом над разведенными бабьими ногами, то и дело, утыкаясь плешивой своей головенкой в огромный живот роженицы, а та (вот же стойкая баба) все никак не могла исторгнуть из себя нагулянного ребенка…

-… Дура баба! И рожает по дурацки…

Ругнулась Ефросинья, в очередной раз, пытаясь выцедить из давно уже опустевшей бутылки хоть каплю спиртного…

То что Верка ребеночка нагуляла — это как говорится в передовицах факт стопроцентный: если у Моховой паспорт и был, то на странице о семейном положении он явно не имел никакой записи, уж о этом бы народ точно знал… Это с одной стороны… Но с другой: кто то же все-таки как ни крути, а переспал с ней… Не ветром же ей под подол надуло...? Можа из приезжих кто, из командированных? Их после взрыва по первости много приезжало… Спросить разве? Так ведь не скажет, как пить дать не скажет… Та еще деваха… Одно слово дура… К тому же рыжая…

Так думала о своей пациентке Ефросинья в минуты, когда сила воли старухи преобладала над жутким желанием прикорнуть тут же, в теплых Вериных ляжках и глаза повитухи с трудом но все ж таки приоткрывались…

А может быть и ни о чем подобном и не думала старая клюшка, с жадностью бросая тоскливый свой взгляд на обитую рваным войлоком входную дверь и мечтая должно быть только об одном — как бы поскорее слинять из этого зараженного радиацией дома.



… Хотя если здраво поразмыслить, то может эта самая Моховая и не дурочка вовсе, а так, слишком бесхитростная что ли, да наивная, хрен ее разберет… А народ, что народ, он иной раз довольно жесток бывает, наш народ-то. Как шлепнет кто со зла, а кто просто по причине характера своего гнусного: мол, тот сволочь, а эта, мол, блядь, пробу ставить негде, а этот дурак, так все, считай до самой смерти так и придется им в сволочах да блядях ходить, народной молвой пригвожденными.

Короче: только поздним вечером, когда первый фиолетовый снег улегся на теплую по осеннему еще землю, стыдливо прикрыв живописными сугробчиками поваленные пес знает когда, взрывной волной, столбы с ржавой колючкой и полуразрушенные бетонные конструкции, вывороченные из земли, Верка и родила.

То есть под самый ноябрьский праздник…

И именно тогда осоловевшая Ефросинья, для блезиру сполоснув заверещавшего ребенка в давно уже простывшей воде и подала мокрой от пота Верке ее нагулянное дитятко…

- Пацан кажись — прошелестел севший с самогона голос повитухи уже от двери…

Самогон — самогоном, но кто его знает, когда и как, эта сволочная радиация с ее, Ефросиньином организмом поведет… Верке, то что? С нее как с гуся вода: она в домишке этом родилась, выросла, да и помрет, похоже, здесь же: привыкла одним словом. Не зря же она одна во все этой деревне осталась: соседи ее все вскорости, эвакуировались, вернее, сбежали, кто куда сумел… Кто к сродственникам, а кто и на кладбище…

… Пацан-… Простонала уставшая Верка и прижав ребенка к горячему боку тут же уснула, счастливо улыбаясь в кровь искусанными губами…



… Матерью Верка оказалось как это не странно вполне приличной, хотя хитрое ли дело вовремя мальцу сиську в рот сунуть, благо молока на троих за глаза хватило бы… Сыну уже третий год шел, а все грудь сосал… А мамаша и не против: все с кормежкой проблем меньше.

Года эдак через три, по весне, из города приехало сразу же несколько грузовиков, с кузовами набитыми тонюсенькими саженцами топольков и мужики, работяги с тракторного завода за один день вкруговую обсадили ими место страшной аварии, не забыв впрочем по внешнему периметру врыть столбы с черной, каленой колючей проволокой. Над небольшой, замкнутой на навесной замок калиткой, повесили жестянку со знаком радиоактивности и надписью:

«ВНИМАНИЕ ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА.

ВХОД ТОЛЬКО ПО СПЕЦПРОПУСКАМ В СПЕЦКОСТЮМАХ.»

Так и появилась на карте области странная, идеально круглая «Зона отчуждения».



Шли годы, и среди набравших силу деревьев завелась грибница, да такая мощная, что Верка, с пятилетним уже пацанчиком, за несколько погожих деньков на целый год грибами запасалась.

Белые, скрипящие под ножом пятаки груздей, солила она холодным способом в большой деревянной кадушке, под крышкой, придавленной тяжелым, мокрым от сопливого рассола булыжником. А грибы из «благородных»: белые да «польские», сушила в избе, нанизав их на длинные, прочные, шелковые нитки…

На что, на какие такие средства жила Верка с сыном своим в заброшенной деревне ни председатель колхоза, на чьей земле деревня эта самая числилась, ни просто сельчане, мужики да бабы не интересовались… К чему лишний раз вопросами совесть бередить — раз живут пока, значит есть на что… К тому же и огородик какой-никакой возле домика Веркиного имелся… Да и коза кажись вокруг столбика пасется… Выживут! Не зря ж говорится — дуракам везет…

Вот и Верке повезло… В тот год, когда могильник громыхнул, почитай всю деревню по бревнышкам раскатало, а в ее избенке, даже стекла не лопнули…

Вот ведь как бывает…

… Дурочка дурочкой, а все ж таки стала примечать Верка, что сынок ее, Толенька все больше на животе спит, да и то беспокойно, а на спине его, аккурат где лопаточки выпирают, начали набухать две дули большенькие, ровно грыжи… Хотела Моховая врача к сынку вызвать, но те: вот же суки дипломированные, как услышат про «Маяк», так и за червонец, а то и за четвертную в зону, к больному идти отказывались…

- Ведите мамаша сами чадо свое к нам в клинику… И то мы вам голубушка одолжение делаем, район не наш…

Плюнула Верка на докторов этих городских и начала сама сыну спину народными средствами лечить.

То повязку с жеваным столетником и подорожником к спине приложит, а то самогоном, настоянным на мухоморах и курином помете, начнет лопатки протирать, и утром и вечером.

А дули на лопатках у Толеньки росли и росли себе преспокойно, да к шести годам, когда он уже и азбуку самостоятельно освоил и большие слова бойко из кубиков (материнского подарка) собирал, в крылышки и переросли. Махонькие такие, чуть больше петушиных, белыми перышками покрытые. Но сынок ее Толенька, на них бойко так по дому летать наловчился, ровно мотылек какой… Все в окно порывался вылететь, к простору рвался…

Терпела Верка такое его безобразие, терпела да и взорвалась как-то.

Сбила она сына во время его кружения вокруг лампочки влажным полотенцем, ручки да ножки его спеленала покрепче, да и отхватила белые эти крылышки ножницами для стрижки овец…

Кровищи было — хоть таз подставляй, а Толя молча, смотрел на маму, в зеркале отраженную, когда она ему пенечки от крыльев перебинтовывала, и столько наверно во взгляде его детском тоски и обиды было, что Верка, расплакалась сначала, а потом и вовсе перед ним на колени бухнулась…

- Прости, прости меня, сына ты мой ненаглядный… Прости ты меня, ангелочек ты мой… Совсем я видно ополоумела… Хрен знает что натворила, по глупости своей бабьей.

А когда его спекшиеся, бледные губы с трудом расклеились, что бы протолкнуть слова прощения, да такие слова, будто и не мальчик перед ней шестилетний стоял, а мудрый, великодушный, и довольно уже поживший на этом свете человек, совсем заплохело Верке. В испуге даже отшатнулась, саму себя чуть ножницами не поранила.

- Я понимаю, мама… Ты же не со зла… Ты не плачь мама… Я тебя попрекать не буду, ты не бойся… В конце — концов у тебя ведь тоже крылышек нет, и ничего, живешь…

Охнула мать протяжно и больно, упала на пол, да головой о чугунную кроватную ножку и ударилась… Вскочила было, с горяча должно быть, хотела видно утюг холодный к шишке приложить, да тут же снова на пол и повалилась, что бы с тех пор никогда уже с кровати не подниматься более, и рта не раскрывать… Паралич должно быть…

2.

Через месяц должно быть, из города комиссия в Веркин дом нагрянула: что бы как-то с парнишкой, с Толькой вопрос о детском доме утрясти — рано мол одному, трудно надо полагать в таком возрасте в деревне, да еще с матерью — инвалидкой…

Вошли испуганно в полутемную комнату, наверняка ожидая увидеть смрад да вонь, что вокруг лежачих частенько случается, да обшиблись, бедолаги.

Вокруг чистота да порядок. У Верки под кроватью горшок эмалированный, с ручкой облупленной, чистенький притулился. На полочках да подоконниках, из газет резные салфеточки разложены, а сам Толик за столом сидит и огромную книгу по слогам читает, губами шевелит и пальчиком вдоль строк водит.

Тот, что в комиссии за главного был, председатель значит, лысоватый мужичок, разве что чуть повыше, чем Толя, с брюками на помочах, отчего-то на цыпочках к столу подошел и, приподняв пальцем обложку, прочитал трагическим шепотом: — Болеслав Прус «Фараон».

После чего также на носочках вернулся к остальным и громким голосом спросил, неизвестно к кому обращаясь…

- А не хочет ли Толя, в город, в детский дом? Нехорошо, когда такой маленький мальчик растет без присмотра взрослых…

Толик с сожалением отложил книгу и, подойдя к матери, поправил на ее животе ветхое, но чистое одеяло…

- Нет, Толя не хочет… Толе и здесь хорошо… А в городе маме станет хуже…

Тем более что коза у нас и огород… Нет. Ни я, ни мама моя в город не поедет…

До свидания…

- До свидания.- Недружно ответили члены комиссии и задом, скорее-скорее прочь из этого дома.

Прикрыл мальчик двери за ретировавшимися гостями и только сейчас заметил, что в ногах у матери кто-то оставил яркую книжку про похождения деревянного проказника и красную, мятую, десятирублевую бумажку…

Толька подошел к темнеющему окну и прижался высоким лбом к тонкому, прохладному стеклу, а мать его, Верка, глотая слезы, смотрела на обезображенную спину сына, где обрубки крыльев уже срослись в небольшой, уродливо- бугристый горб, особенно хорошо видимый сейчас, в легком вечернем полумраке комнаты…

… Когда в доме все дела были переделаны, а мать, подмытая и накормленная, дремала, тихо посапывая, пацаненок уходил из дома и часами бродил по развалинам деревни, давно уже и основательно заросшими полынью и крапивой, иной раз забираясь и к залитому бетоном могильнику… Из полуразрушенных подполов и печей, обломков рухнувшихся в одночасье домов, Толик выковыривал пожелтевшие и разбухшие от воды книги, покоробившиеся тетради, раздавленные полинявшие игрушки…

Если было сухо, мальчик ложился животом на прогретый бетон, подставляя изувеченную спину солнцу, и часами слушал завывание сухого ветра, запутавшегося среди арматуры и колючей проволоки, удивительно схожие с тоскливыми переливами армянского дудука…

А иногда, особенно когда поблекшую акварель бездонного уральского неба перечеркивали улетающие по осени журавлиные стаи, он со стоном переворачивался на спину и долго-долго, сквозь радужные переливы слез застывших среди ресниц, смотрел им вслед. Птицы, словно чувствуя что-то, как- будто нарочно долго и беспорядочно кружили вокруг зоны отчуждения и только много позднее выстраивались и вытягивались в черные клинья…



Постепенно деревня начала оживать… Вернулись некоторые из односельчан, наверное отчаянно надоевшие своим сродственникам. Появились и совсем чужие люди, по виду бродяги и неудачники, уставшие от собственной неустроенности и неверующие ни в Бога, ни в радиацию…

То тут, то там, над бурьяном поднимались домишки, иной раз и красного кирпича, под железной крышей, благо строительного материала и на развалинах деревни и на взорвавшемся комбинате оказалось вдоволь…

А радиация… Да что радиация? Кто ее видел, эту самую радиацию? Вон Верка с сыном живут, коза однако же, да огородик… И ничего… Мальчишка так даже и румяный вечно, словно с мороза…

Анатолий, крепкий, мускулистый подросток, подпорченный горбом, хоть и небольшим, а все ж таки заметным, тщательно вымыл руки возле колодца, поливая себе с ведра и промокнув их о собственную рубаху, с затаенным любопытством посмотрел в полутемную, сыроватую, четырехугольную яму, вырытую им посреди огородика. По стенкам ее, с зеркально-глинистыми срезами от лопаты, тонкими змейками сочилась верховодка… Небольшой, аккуратно сколоченный крест полулежал на куче вынутой земли, исходил желтыми, янтарными слезами.

Крест Анатолий срубил из высокой, с отломанной верхушкой голубой ели, растущей возле развалин бывшего «Дома Культуры». От запаха свежей земли и еловой живицы, у паренька кружилось в голове, подводило живот, словно от голода…

Сбросив обувь в сенях, он вошел в комнату и, покачиваясь с носка на пятку, постоял возле самодельной книжной полки, подвешенной в углу, рядом с окном.

Библиотека для деревни была довольно большой, но совершенно несуразной по составу.

Толстенная библия дореволюционного издания, соседствовала с потертым и замасленный справочником по ремонту и эксплуатации гусеничного трактора «Т№130», а рассказы советских писателей о Ленине, опирались о пухленький томик Эмиля Золя.

Выудив из книг, любовно перечитал и убрал в карман лежавшую до поры хвалебную справку- характеристику, выданную ему, Анатолию Моховому, от председателя соседнего колхоза, которому он между делом за эту зиму отремонтировал и отрегулировал всю уборочную технику, ржавеющую бы до этого, по устоявшимся обычаям до самого последнего дня, до весны…

Обмыв в последний раз остывшее, усохшее за годы болезни тело своей матери, Верки, уснувшей навсегда два дня назад, он завернул ее в чистую простыню и, перебросив через плечо, вышел во двор.

Дождь тут же промочил полупрозрачную, ветхую ткань и пока Анатолий не забросал могилу землей, у него перед глазами водяными знаками маячили темно- рыжие ее волосы и блекло-багровые соски высохших грудей. Установив крест, он запер дверь на замок и, не оглядываясь, пошел прочь, в сторону Сибирского тракта, ведущего в большой город.

Дождь шлепал и шлепал крупными тяжелыми каплями по блестяще-черному асфальту, шумом своим, заглушая не то стон, не то клятву осиротевшего Толика:

- Я обязательно вернусь к тебе, мама…

3.

Начальник отдела кадров, желчный худощавый старик, приехавший в этот город вместе с эвакуированной во время войны из Ленинграда техникой, да так и оставшийся здесь, недоуменно, раз за разом перечитывал предоставленную Анатолием характеристику:

- Слушайте, товарищ Моховой, я что-то никак не пойму...- он раздраженно загасил беломорину с измусоленным мундштуком.

- А где остальные документы: паспорт, свидетельство об образовании, выписка из домовой книги… Где? Где все это?

Начальник отдела кадров в запале даже внимательно рассмотрел оборотную сторону характеристики, словно на ней водяными знаками могло быть написано нечто очень значимое для него…

- Парень набычился, почти силой вырвал бумажонку из пальцев дотошного кадровика и, поднимаясь, проворчал: А что кричать-то? Все равно ничего больше у меня нет… А у вас на проходной написано

что требуются…

Старик вздохнул, шевельнул лохматыми бровями и, потянувшись к телефону, спросил на всякий случай, внимательно рассматривая натруженные руки молодого человека с широкими и плоскими ногтями…

- А лет-то тебе сколько, парень?

- Я думаю лет шестнадцать...- гордо проговорил, возвращаясь на свое место, Анатолий и победно взглянул на в конец растерявшегося кадровика…

...- Это дизелемоторный? — Прокричал старик в трубку, по-видимому, стараясь перекричать шум производства, царивший в этом самом неведомом дизелемоторном…

- Позови — ка ты мне Таравана… Да-да… Это Максим Павлович?.. Вы помнится на партсобрании жаловались, что у вас слесарей не хватает… Да есть парнишка..., настырный похоже… Какой разряд, к чертям собачьим? Говорю же что даже отчество мне его не известно… Поставим второй, а там посмотрим… Хорошо, под твою ответственность…

На следующий день Анатолий Моховой, вышел на работу в качестве слесаря второго разряда и получил койка- место в заводском общежитии барачного типа, из которого впрочем довольно быстро перерос сначала в комнату в коммунальной квартире, а потом и в отдельную на пятом этаже нового кирпичного дома… Нехорошо, если один из лучших механиков громадного завода(а слесарить Анатолий перестал уже сразу после испытательного срока), ютится без своего жилья…



Центральная городская библиотека поразила Анатолия своими колоннами и замысловатой лепниной (под книги был отдан западный флигель бывшей городской усадьбы бывшего Генерал-Губернатора), мраморными лестницами с кроваво-красной ковровой дорожкой, пропущенной под медными, некогда позолоченными прутьями, и бесконечным количеством книжных стеллажей, выставленных в просторных залах с несколько армейской, бездушной аккуратностью.

Первое время, Моховой просто бродил среди стеллажей, вдыхая в себя сладковатый, схожий с шоколадом запах старых, прошедших многие руки книг, читая вслух имена незнакомых авторов и названия их произведений, трогал дрожащими пальцами потертые обложки…

А потом пришла пора чтения…

Все новые и новые авторы, рекомендованные Анатолию невыразительной, серенькой, худо бедренной библиотекаршей, молоденькой впрочем, девицей, уносили его в далекие неведомые дали под тихий шорох страниц и чуть слышное хлопанье алых парусов…

Очнулся Моховой, пожалуй, только тогда, когда заметил, что в его отдельной квартире отчего-то поселилась серенькая, невзрачная библиотекарша, и что ее, оказывается, зовут Клавдией, и что как это не странно месяцев через шесть, Анатолий Моховой станет папочкой…

Под самый новород, Анатолий отвез Клавдию в роддом, а сам взял два дня отгула и выбелил зубным порошком все потолки в квартире. На стенах, вместо дефицитных в те семидесятые годы обоев, старательно, свернутой в тугой жгут тряпкой изобразил накат, светло — желтым на голубом и уже второго января принимал из рук фельдшерицы наследника Васеньку… Василия Анатольевича…

… Клавдия, после родов неожиданно раздобрела, расцвела и похорошела, и как только появилась возможность, сбагрила сына в ясли, а сама, между прочим, являясь единственной дочерью главного инженера металлургического гиганта, зачастила по санаториям, лечить существующие, а скорее всего надуманные заболевания.

Анатолий, любивший сына и радостно наблюдающий за его взрослением, на Клавкины фортели внимания не обращал, и почти не удивился, когда откуда-то из-под Анапы получил от благоверной открытку с видом на море и коротенькой припиской на обороте…



« Толик. Я знаю, ты хороший человек, но наш брак был ошибкой. Я повстречала другого и наконец-то поняла, что такое настоящая любовь. Когда у нас с ним, все утрясется, я, скорее всего Васеньку заберу. Целую. Твоя Клавдия».



… Когда Васе исполнилось пять лет, он впервые смог подняться в воздух… Легкие крылья мальчика, с шумом рассекая воздух комнаты, подняли пыль с книжных полок и давно не стираных гардин…



Бросив на стол кадровика заявление на отпуск, Анатолий Моховой, забил рюкзак банками с кабачковой икрой и китайской тушенкой, и заботливо одев сынишку в теплые, купленные « на вырост» одежды, поехал в деревню своего детства…



Тополя за эти годы уже успели основательно подрасти и своими часто посаженными стволами защищали зону от холодных, пронизывающих ветров, частенько долетавших до этих мест с кустанайских степей.

И столбы и колючая проволока куда-то пропали, надо полагать усилиями местных жителей, в деревню вели довольно глубоко протоптанные многочисленные тропы, а через то место где некогда висела калитка, пузырилась голубыми бликами, глубокая санная колея.

-… Ну, вот мы Васенька с тобой и добрались…

Анатолий скинул рюкзак со спины и, утопая по колено в снегу, направился к покосившемуся крыльцу родного дома.

Васька вздохнул, придирчиво осмотрел полу занесенный снегом убогий домишко,

Крест, посеревший от времени, темнеющий среди сугробов, оббитый ржавой жестью конек навеса над колодцем и пошел по отцовским следам к дому.



Веркин дом прогревался долго и нехотя. Печка дымила, парила волглой штукатуркой, сердито завывала в забитом снегом дымоходе, но уже ближе к вечеру, когда со стекол потекло и уснувшие по холоду мухи зашевелили лапками, а разомлевший Васятка бегал по избе в одних трусиках, Анатолий успокоился, дрова больше в печь не закладывал и присев на скамейку, потный и счастливый прошептал наконец:

- Вот я и вернулся, мама…

4.

Вася кувыркался в воздухе, весело пролетая над печкой, кухонным столом, лежащим на разобранной кровати отцом, тревожно наблюдающим за кульбитами сына.

- Ты Васька аккуратнее, голову о печь не разбей.- Предупредил он сына, сбрасывая ноги на пол и по городской привычке, натягивая шлепанцы.

- Да ты что папа, это же так здорово! — рассмеялся тот и вновь закружился под потолком…

- Да знаю я сынок, знаю...- Буркнул Анатолий и направился в сени, где как он помнил все эти годы, висели старые, овечьи ножницы…