Сложные простые

Автор: Дмитрий Перов Часть первая.

«Как земля раньше на трёх китах стояла, так и счастье-благополучие на трёх основах держится» – c малых лет знал Серёга истину, постоянно внушаемую матерью и братом её, часовщиком дядей Веней – сухопарым мужиком, с жёлтыми от никотина зубами и сиплым, словно простуженным, голосом, что нужно для ладной жизни простому человеку: — «Первая – востребованная специальность, вторая основа – свой дом и третья – жена. Три основы поставить, и всё само сложится: дети пойдут, продолжение рода – смысл и оправдание маеты земной. Вот и вся наука житейская. И ступай так по жизни».

Жили в бараке, в большой холодной комнате. Давали её ещё бате, от котельно-сварочного, временно. Да так случилось, что на годы – по осени поскользнулся батя на обледеневшей эстакаде, сорвался с трубы и упал на груду кирпичей. Так и осели в бараке после батиной смерти. Сергей совсем маленький был тогда и, хоть и смутно, но помнил его человеком, коих нет уже сейчас; свято верящим в то, что хоть и является простым работягой – сантехником, но именно такие вот, простые, и несут людям тепло в лютую сибирскую стужу.
Одно воспоминание особенно врезалось в детскую память: встаёт отец утром и, пока собирается на работу, мальчонка не спит – наблюдает. Скручивает отец махорку в газету, пьёт крепкий чай, сыплет корм в аквариум рыбкам, уходит на работу, как на праздник. От того и радостная улыбка, оттого и блеск в глазах.
А однажды не вернулся.

Тяжело без отца стало. Да и с жильём надежды все прахом пошли. Сначала боязно было, как бы из барака не выселили, потом прижились, осмелели и, как и остальные барачники, перестали платить за комнату, чтобы заманить комиссию — авось, и расселят. Так и жили – с мечтой о собственном доме.

Пока мать здорова была, на её заработок гардеробщицы и жили. Да дядя Веня помогал, чем мог. Незадолго до окончания девятого класса из школы Серёгу выгнали. Много раз до этого прощали; беседы, педсоветы проводили, да стёкла эти разбитые на доске почёта, последней каплей стали. Попросили, в общем. Устроили по знакомству в училище. На сварщика выучился. Хотел на стройку податься, но дядя Веня остановил: «Вперёд не смотрите, оттого и мыкаетесь потом. Сварщик. Сопли и задницу на улице морозить? А как место потеряешь, начинай сызнова? Дурья башка! Сварщик, хоть и ходовая профессия — не стабильная. Сегодня тут, завтра – чёрт знает куда занесёт. Оно тебе надо?» — Затушив папиросу, сплюнул попавший на язык табак и продолжил: — «Устроим тебя на завод учеником токаря. В тепле, всегда при деле. Почёт и уважение, опять же. Освоишься. А как разряд подтвердишь, на хорошем счету будешь, там и на жильё можно рассчитывать, думаю. Заводским сейчас и платят добро, и жильём обеспечивают, как раньше. Заказов уйма заграницу. Слышал ведь сам? Ну вот. А что сварщик…»

Работа потихоньку ладилась, с коллективом клеилось, разряд получил, попутно фрезеровку освоил. Стал на ежегодном конкурсе «Мастер – золотые руки» по заводу призовые места брать. Через три года впервые ученика дали. Льстило сильно, но не зазнавался никогда.

Так пять лет пролетело. А потом слегла мать. Неожиданно и быстро, как дождь в ясном небе. Ссохлась, как мумия, не пьёт, не ест – рак. Дядя Веня тогда к ним перебрался, помогал, как мог. Невыносимо больно смотреть было, как угасает медленно, словно костёр забытый. А через три недели так и не добудились утром её, померла в беспамятстве. Схоронили, как положено, помянули тихо. Да стали думать с дядей Веней как быть дальше.
Мать и после смерти помогать умудрялась, – пригласили к нотариусу и объявили: втайне от всех, оказывается, денежку скопила. Вот, де, распишитесь и получите.

Полгода только по закону выждал Сергей, да на заводе ссуду взял ещё. Невыносимо теперь в бараке жить было. Решили не строить, а коли деньги имеются – покупать. Подыскали, сторговались, добрый дом взяли: бревенчатый, с застеклённой верандой, с погребом и даже с гаражом. Ну и огород небольшой, пять-шесть соток, но всё-таки.

Выпили по поводу второй опоры, дядя Веня и говорит: «Теперь, племяш, самое время бабу заводить. Точно! Бабу надо брать, когда на ногах прочно стоишь, чтоб всегда помнила, что на твоё добро пришла. Выбирать будешь, смотри, чтоб губаста была – добра и сладка, значит. Чтоб хохотуньей была – не от большого ума, зато здорова и без гонора. Крупную не бери, потому как сам хиляк, в кавалеры не вышел. Баба не должна быть шире мужика в плечах; в бёдрах – да. Красивую тоже не бери – те не в дом, из дому метят. Бери простушку».

Ольга так совпала с портретом, что рисовал Серёге дядя Веня, что тот только поражался. Губастая, курносая, краснощёкая, правда, глаза маленькие и как бы в одну сторону глядят, зато хохочет славно: смеха не слышно, а груди трясутся, и заводится с полуслова. На кухне в детском садике работала, оттого и руки вечно красные, от воды. Ничего девка, крепка, приземиста. Весёлая. Высмотрел её, прижал как-то в закуточке, пощекотал малость, а потом, каждый раз, когда видел, всё тверже убеждение складывалось: она! В конце концов, пригласил как-то дядю Веню. Посмотрел он, бровями подвигал: «Эх! – по шее треснул: – Она!»

В ухажёрах ходил недолго и волновался не очень, ранее не монахом жил, знал, где погладить, какое слово шепнуть и всё такое прочее… На свадьбу дядя Веня помог. Дом пришлось пообставить для молодой жизни: телевизор купил, стиральную машину, холодильник новый, прочую бытовуху. Денег не жалел – такой шаг! Родня с обеих сторон всего надарили.
Отгуляли, отплясали – жить начали.

И добра, и сладка была Ольга – «Эх! Кто ж племяшу родному худого пожелает!..» Мечтал Серёга до женитьбы о белых пшеничных блинах со сметаной – не столовских склизких и стылых, а о домашних, с пылу с жару, чтоб наесться досыта, до отвала. Сбывалась теперь его мечта каждый день. А раз в неделю, по выходным, как за правило взяла, стряпала Ольга пельмени – после баньки да под водочку – «эх!» – не жизнь, а сплошной мёд! Раздобрели, раздались оба за год. У Сергея щёки шире лба стали, пуговицы на штанах и рубашках пришлось перешивать; Ольга так та совсем как кадушка, по последнему месяцу пошла, что поставь, что положь. А вскоре и вторая сокровенная мечта сбылась: Васька родился, в честь деда, отца Серёжиного, назвали. Папаша грудь выпятил: «Сына сделал!» – на работе три литра выпоил товарищам – опоры стоят, жизнь началась со смыслом, полный ажур!

Дядя Веня притарахтел на своей «инвалидке», расплакался: «Внук вить мне, теперь помирать можно». Сам-то он бездетный был. Когда-то, давным-давно, была у него жена. Серёга помнил её смутно, еле-еле, – отпустил её дядя Веня на все четыре стороны, хоть и любил сильно. Ногу ему оторвало в Анголе ещё в конце семидесятых: наступил на мину (трое до него прошли, а он вот не смог), нога бы полбеды, да кое-чего ещё повредилось, как сам выжил – загадка природы. Из трёх огромных комнат в доме одна пустовала. На все уговоры жить вместе дядя Веня отказался наотрез: не из корысти, дескать, а вот ради малютки старался, лишь бы изредка прийти да поиграть с внучком, а больше ничего и не надо. «Но вы – дурьё, – сетовал он. – У бедного копейка – рубль, а у богатого рубль – копейка. Вы ж налог платите, ссуду опять же. На дрова, на уголь расходы. А комната-то пустует. Поставьте койку и объявление в газету: сдаём холостым-молодым. Вот и припёк будет».

Подумали, погадали. Конец августа, студенты съезжаются – время подходящее. Почему бы и в самом деле не попробовать? Дали объявление. На одиночку, для начала.

Вскоре пришли двое: полная красивая дама и с ней дочка. Смуглая, стройненькая, в сером беретике, в синей бархатной курточке, глаза чёрные, горячие, бойкие. Походили по дому, во двор вышли – и тут всё ладно: трава чистая, к сараю и к уборной дорожки аккуратные, из гравия, забор высокий, клумбы с цветами, скамеечка под черёмухой, сирени большой куст.

«Кариночка у нас поступила в художественное училище. У Кариночки талант, будет художником. В общежитии боязно оставлять, да и рисовать негде, а у вас тут неплохо. Комната светлая, высокая – тепло зимой? – великолепно. Правда, Кариночка?» – «Наконец-то мне повезло: маме понравилось!» – сказала дочка и улыбнулась Сергею – светло, просто, душевно. И он, и Ольга тоже заулыбались и согласно кивнули друг другу: сдаём! Неловкость произошла, когда об оплате заговорили: сдатчики неопытные, застеснялись, пожимают плечами, друг на друга показывают. Хорошо, Кариночкина мама – человек бывалый: махнула рукой, расщелкнула сумку: нате! Так и договорились: мать будет приезжать (из соседнего города) и сама рассчитываться за жильё.

В тот же день въехали. Вещи на такси привезли: большой чемодан кожаный с ремнями, мольберт, ящик с красками, два подрамника, сумку с продуктами да тюк с постелью. Разложили всё, дочь пол вымыла, мать в магазин сходила, раскладушку принесла и белья постельного про запас. Потом на новом белье вышивали голубой шёлковой ниткой КСЮ, «Карина Сергеевна Юргина» – чтобы в прачечную сдавать, а не самим время тратить.

Весело в доме стало, оживлённее. Все ходят туда-сюда, Карина песенки напевает. Вера Алексеевна, так звали маму, поучает её всяким житейским премудростям, а голос звонкий, говорит быстро, с выражением. Серёге тоже дело нашлось: из сарая столик принёс, покрасил, на кухне специально место для Карины выделил. Потом гвозди забивал, шторки вешал на окна и двери. В сенцах полочку к умывальнику добавил, для её принадлежностей. А Карина всё вокруг клумб ходит: «Ах, какая прелесть! Сергей, извините, как вас по батюшке, вы сами цветы садили?» – «А кто ж? Сами». – «У вас, несомненно, есть чувство прекрасного». Серёга выбрал жгуче-вишнёвый георгин, сорвал: «Вам». – «Ой, зачем же. Пусть бы рос». – «Да ну, держите». – «Спасибо, только, правда, напрасно. Я не люблю, когда разрушают. Всё должно развиваться естественно, в этом суть гармонии». Серёга пожал плечами: «Зачем тогда разводить?» – «Зачем? Смотреть, любоваться, как они растут, дышат, живут». – «Цветы-то?» – «Цветы». Серёга хмыкнул: «Вот ещё!» – и ушёл в дом.

К вечеру на личном грузовичке прикатил дядя Веня, кирпичей да песку привёз, на стройке выпросил – летнюю печку под навесом класть. Он часто привозил понемногу. Серёге не велел пользоваться грузовиком для личных надобностей – «только лишь в самых крайних случаях!» «А что это за самые крайние случаи?» – спросил Серёга. – «А вот подохну, на кладбище свезёшь. Не хочу, чтоб чужие везли». – «Да брось ты, дядь Вень!» – «А! Неохота?! Ладнысь, так и быть, поживу ещё малость».

Ольга собрала поужинать: блинчики с мясом, от обеда остались, да огурцы со сметаной. А на запивку Серёге – молоко, а дядь Вене – чай крепкий. Ужинали молча. Ольга с Васькой на руках отсела к печке, к теплу. Васёк зашевелился, вякнул хрипло, захныкал. Мать расстегнула байковый халат и вывалила сдобную свою грудь, белую и крупную, как на показ, — Васька вцепился ручонками, жадно зачмокал, засопел. Ольга следила за ним влажными глазами и тихо посмеивалась. Дядя Веня, поставив локти на стол, шваркал горячий чай и счастливо щурился. Сквозь по-стариковски полупрозрачную, с оттенком пергамента, кожу проступали паутинки прожилок и вен.

Серёга заговорил о квартирантах, как они присматривались ко всему, как хвалили комнату, как деньги вручали. Голос у него был глуховатый, негромкий, говорил он обычно монотонно, медленно и, если его не перебивали, постепенно замолкал сам, так и не досказав до конца. Никто никогда не просил его: «Серый, что же ты? Давай дальше», – наоборот, на работе, например, когда он начинал говорить, отмахивались, заранее зная, что ничего путного не услышишь. Не было у него слов, чтоб заставить других увидеть то, что виделось ему, да и виделось ли – трудно сказать.

– Вот что, – сказал дядя Веня, когда Серёга дошёл до сорванного георгина и замолк. – Пора цветы продавать. Погоды тёплые, студенты из домов с деньгой, – пора!

– А кто пойдёт, я, что ли? – с вызовом спросила Ольга и приподняла недовольно застонавшего Ваську, дескать, маленького-то куда девать?

– Ни ты, ни я, — успокоил её дядя Веня. – Старушку нашёл, договорился. Задарма, конечно, не будет, но так, за сотню в вечер.

– Да Бог с ней! – торопливо согласилась Ольга.

Серёга кивнул и досказал про георгин и молодую квартирантку.

– Тут так: они – жильцы, вы – хозяева, – строго сказал дядя Веня. – Их дело три раза в сутки пройти через кухню, кивнуть вежливо и – всё. И не поважайте, а то сядут на шею, чай-кофе в постель потребуют.

– Ещё чего! – возмутилась Ольга, как будто квартиранты уже потребовали чай-кофе.

– Да ну… скажете тоже… Только плохое в людях и замечаете… – насупился Серёга.

– Вот тебе и «ну»! – повысил голос дядя Веня. – Поживёшь с моё – не такой доверчивый станешь. Смотрите, не шибко-то церемоньтесь с людьми. Всякое ведь бывает, прав я? Чуть чего – от ворот поворот, другие найдутся. А деньги ихние не тратьте, попридержите. Всякое бывает. Поняли?

Дядя Веня попил ещё чайку, выкурил папиросу, велел Сергею нарезать цветов и поставить в ведро с водой. «И это… слушай, аспирину в воду кинь таблетку, так они до конца базара простоят». Когда он уехал, вышедшие проводить, Ольга с Сергеем долго сидели на лавочке у ворот, тихие, молчаливые, успокоенные тишиной и тёплотой сгущающихся сумерек.

* * *

Вера Алексеевна прожила с Кариной до октября, наладила «быт», уехала без охоты, с чувством тревоги за дочь, раздражённая звонками беспомощного в хозяйстве мужа.

Опасения дяди Вени не подтвердились. Карина оказалась самостоятельным, деликатным человеком, ничего не требовала, не просила, не вмешивалась в хозяйские дела. С утра занималась в училище, обедала в столовой, вечерами читала книги, рисовала. Хозяйскую утварь кухонную: чайник, стакан с чаем, настольную лампу. Сначала по отдельности, затем всё вместе, меняя местами. Ольга, заходившая из любопытности посмотреть, рассказывала перед сном Сергею, что «чайник-то нечищеный, а стакан немытый, так и рисует, глупенькая – не стыдно показывать!» Ещё она шептала ему, посмеиваясь и горячо дыша в ухо, что, слава богу, она, Ольга, без этого самого завихрения, а то б чего он делал со своим хозяйством, домом и ребёнком, если б она тоже взялась рисовать. «Да ну, — говорил Серёга, помня наставления дядь Вени, — наше дело сторона».

На ноябрьские праздники Карина уехала домой, вернулась с подарками: Ваське – жёлтые ползунки с начёсом, Ольге – брошь из янтаря, Сергею – небольшой набор отвёрток. Подарки понравились, пришлись как нельзя кстати – Ольга оттаяла, стала приглашать Карину к вечернему чаю, а то, иной раз, и сама заносила ей тарелку пышных оладьев со сметаной или блинов, прямо со сковородки. Карина принимая дары, посмеивалась, подшучивала, дескать, от такого питания разленится, раздобреет, а настоящему художнику это противопоказано — впроголодь жить должен.

Дрогнули, растаяли хозяйские сердца, когда однажды в нудный выходной день Карина вдруг вышла из своей комнаты и, смущаясь, попросила Ольгу дать ей подержать Васю: – «Давно вот хотела с ним поиграть, но стеснялась». Полугодовалый карапуз доверчиво потянулся к ней, засмеялся беззубым ртом. Это был высший знак доверия: Карина стала своим человеком в доме. «Дитё, как и собака не обманет, – заключил дядя Веня. – Чутьё у них. Хороший человек не редкость, говорят, но это как кому свезёт. Нам, считай, повезло с квартиранточкой-то».

Наступила зима. Серёга приходил с работы чумазый, брал в сарае пихло и метлу, принимался расчищать дорожки во дворе, сгребать снег с тротуара на своей стороне, приписанной к участку. Потом возил воду в большом баке на санках от колонки через квартал, заполнял бочку в тёплых сенях. Натаскивал дров, угля, закрывал ставни и только тогда, наконец, начинал раздеваться. Усталый, сердитый, голодный. Стягивал у порога сапоги, одежду, разматывал влажные от пота портянки – босиком, в нательном белье шёл к столу, садился, клал руки на клеёнку и тихо ждал, глядя в окно на тускло освещённый двор, заваленный снегом. Ольга выносила из спальни и швыряла ему под ноги войлочные тапки, сухие и тёплые, прямо с печки, разбирала у дверей гору его одежды, раскладывала для просушки. Он шёл умываться, цокал соском рукомойника, плескался и громко фыркал – ужинать садился посвежевший, с мокрым чубом, с каплями воды за ушами. Ольга ставила большую тарелку борща, котлеты, огурчики, бруснику и стограммовый стаканчик водки, настоянной на лимонных корочках. Потом садилась напротив, и любовалась на своего мужчину, в очередной раз радостно удивляясь на его недюжинный аппетит.

После ужина обычно смотрели телевизор, частенько прикатывал дядя Веня, выходила, бывало, и Карина. Иногда Серёга брал единственную свою книгу, подаренную как-то Кариной – Джек Лондон «Рассказы и повести», и ложился в постель. Медленно, с трудом, прочитывал две-три страницы, глаза тут же начинали слипаться. Он тёр их, таращил, тряс головой, но тщетно – книга валилась из рук, он отворачивался к стенке и засыпал. Крепко, до утра.

В конце декабря ему исполнилось тридцать лет. Приготовления к празднованию начались задолго: Ольга завела брагу в двадцатилитровой бутыли, ведерную кастрюлю кваса, заранее наварила холодец и в мисках – штук десять – выставлен на веранде. Последние дни Ольга крутилась как заведённая: то в магазин, то на рынок, то Ваську кормить, то у печки следить, чтоб печенье не пригорело; гусь в духовке сидит, тесто из квашни лезет – к вечеру ноги не ходят, пятый месяц беременности, тяжеленько. Карина посмотрела-посмотрела, взяла отпуск на два дня, поводилась с Васькой, со стряпнёй помогла. И всё у неё ладно так получалось, что Ольга только плечами пожимала: барышня вроде, а такое уменье. Торт со сметанным кремом сделала – Ольга ахнула:

– Батюшки мои! Вкусно-то как! Откуда научилась? – поражалась Ольга.

– От мамы. Она выдумщица, по-своему всё делает.

– Смотри ты! Специально тебя обучала?

– Нет, она меня не подпускает к плите, это я случайно как-то помогала ей и запомнила.

– Ишь ты! А чё не подпускает-то? Жалеет? – искренне удивлялась Ольга.

– Не хочет, чтобы я время на пустяки тратила, – не менее искренне отвечала ей Карина.

– Видали! Пустяки! А замуж выйдешь, как будешь? В столовку на пару?

– А я за повара выйду — в шутку сказала Карина.

– Как так? – всерьёз удивилась Ольга. – В этом деле не спланируешь. Я вон об лётчике мечтала, а прилетел… вон, видишь, токарь-ясный сокол.

– Да шучу я, – постаралась объяснить Карина. — Просто ни к чему мне всё это, не до этого, понимаешь? Чтобы стать настоящим художником, надо много работать: читать, рисовать, думать. На всё времени не хватит, приходится выбирать что-то одно: либо семья, либо искусство.

Ольга неодобрительно покачала головой:
– Я, конечно, человек посторонний, хочешь – слушай, хочешь – нет, но всё ж таки скажу. Вот ты говоришь, выбрала без семьи, а как жить-то будешь? В семье ты как в крепости: защита и опора, а в одиночку? Это ж как в одном бюстгальтере выйти, так немужней быть. Я-то знаю. Мужичьё распроклятое так и вьётся вокруг тебя, каждый норовит облапать да ещё чего в таком духе, а ты и слова не скажи, холостая потому. А вдруг среди них, кобелей-то, он, твой законный, ходит – отпугнёшь невзначай, вот ведь страшно-то. А ты смазливая, за тобой ох как увиваться будут. Раз не устоишь, два, а там покатится. Есть такие прохиндеи – жуть!

Карина слушала, посмеиваясь.
– Я – заколдованная, не покачусь, — сказала она.

Ольга всплеснула руками:
– Ты же дитё ещё, мать-то куда смотрит? Вот чего я не пойму. Она-то как может на такой путь толкать?

– Мама у меня человек! Голос у неё прекрасный, могла бы стать певицей, и я уверена, стала бы, если бы не папа. Из-за него бросила. А он – начальник шахты, и шахта эта — наше всё. Будто моя сестра младшая. Днем и ночью только и слышно, как там «объект», и «почему до сих пор отгрузку не производят», и "… этот Уляшев у меня лично за каждый час простоя заплатит".

Карина говорила горячо и уверенно, и Ольга, хоть и была в корне с ней не согласна, но в глубине души даже завидовала такой способности отстаивать свои убеждения.

– Так она его любит? – пыталась докопаться до истины, понять Ольга.

– Конечно же, любит. Ведь и в консерваторию из-за него не пошла, и в глухомань эту перебралась. Любит по-своему. Но вот я бы искусство, духовность в жизни не променяла бы на семью и шахту. Больно было бы, по живому резать, но художнику и должно быть больно немного всегда.

– Вот те раз! зачем же резать по живому, милая?

– Ну, — Карина сделала небольшую паузу, как будто собираясь с мыслью. — Люди по-разному любовь понимают…

– Любовь – это ж такое счастье. Боже ты мой! — с болью вырвалось у Ольги. У нее не хватало слов спорить, доказывать свою правоту этой высокомерной и несмышлёной студентке – она искренне таковой её и считала. Она закусила губы, и со злостью принялась раскатывать тесто на пельмени.

* * *

Гостей созвали в субботу. Пришли мужики с завода с жёнами. Ольгины подружки с кавалерами. Соседи, родственники и, конечно, дядя Веня. Пригласили и квартирантку. Пили, ели, плясали – за здоровье именинника. Ночью шумной ватагой ходили на Ангару, горланили песни, толкали друг друга в сугробы, аукали в чёрную муть реки – с другого берега, с вокзала долетали свистки, скрипы, лязг буферов, крики путейщиков.

Карина отстала от компании и пошла вдоль берега. Набережная была затянута густым туманом, редкие фонари казались мохнатыми шарами. Туман плыл, колыхался, катился белыми клубами по заснеженному парапету. Вдруг: «Ой!» — донеслось с того берега. «Ой-ей-ей» — повторился тот же странный нечеловеческий какой-то звук, высокий и жалобный. Что-то зашипело там, вдалеке, натянулось до звонкого металлического стона, взвизгнуло – ещё-ещё, – затихло, затаилось. Из тишины, скопившейся вокруг сонных прилепившихся к берегу домиков, вытек тонкий живой звук: завыла собака. Карина слушала не шелохнувшись.

Внезапно из морозной искристой ночи на неё набежала весёлая орава – подхватили за руки, швырнули в сугроб, обсыпали снегом. Карина лежала на спине и сквозь заснеженные ресницы смотрела на радужно дробящийся свет фонаря над ней. Было немного грустно от того, что на улице такой холод и, даже будь у неё с собой этюдник — невозможно рисовать. Ей представлялась картина, которую она напишет, обязательно напишет.

На рассвете гости разошлись по домам. К обеду, несмотря на выходной день, допивать и доедать, пришёл только мастер Сергея с работы. Ольга, сама ещё пьяненькая, кое-как растолкала Серёгу, дядю Веню, обновила закуску на столе, выставила две «Столичных» — с мороза. Приглашали и Карину, но она лежала с головной болью, бледная, измученная первым в жизни похмельем, сердитая на себя за то, что бесполезно пропадает день. Ольга носила ей «лекарство» — стаканчик «красненького», но Карина с отвращением фыркала и пряталась в подушку.

Под вечер её позвали ужинать, она вышла на кухню. За столом сидели дядя Веня, Серёга и мастер. Дядя Веня, чёрный, морщинистый, с впалыми щеками, всё вскидывал свои руки, поправляя сползавшие манжеты, и, как лошадь, отгоняющая мух, тряс головой. Сергей, поглаживая кудрявый чуб, осоловело улыбался в пустоту. Белая рубаха его была залита на груди брагой и помята, пухлые щёки поблескивали рыжей щетиной. Мастер, огромный и толстый мужик немного старше на вид Сергея, по-атамански развалился на двух стульях и жевал ломтик сыра. Большой рот его был в синих шрамах, губы казались перекрученными – память о давней аварии, которая унесла жизнь почти всей его семьи. Выжил только он и совсем ещё грудной сын. Обе челюсти у него были вставные, белоснежные искусственные зубы придавали его лицу странный моложавый вид и казались частью неправильно составленного фоторобота.

Она села с краю, перед чистой тарелкой. Мастер, которого, со слов Сергея, никто никогда не видел после аварии абсолютно трезвым, приподнял гранёный стакан с водкой, и приятным рокочущим голосом пропел:

Художник, художник, художник молодой.
Нарисуй мне домик с кирпичною трубой.

Он зажмурился и с блаженной улыбкой продолжил:

Нарисуй мне небо, нарисуй мне лес,
Нарисуй мне сказку, полную чудес.

Дядя Веня заплакал. Серёга обнял его за плечи и притянул к себе, а другой рукой потянулся к бутылке.

– Так-то вот, — сказал мастер и одним глотком выпил водку. – Ух! – Торопливо заев квашеной капустой, махнул рукой в сторону Карины: – Художник – дело нужное, но не бабское. Никакой мужик не вытерпит, чтоб жена была художницей, а раз так – хенде хох, гитлер капут! – побалуешься до первого ребёнка и бросишь.

Карина, наклонив голову, молчала. Это она уже не раз слышала и от отца, и от школьных подруг. Все почему-то считали своим долгом предупредить, предостеречь, отговорить, пока не поздно, чтобы выкинула из головы «блажь». Отец, например, считал, что недурно быть врачом или инженером, и перед выпускным экзаменом закатил форменный концерт: топал ногами и кричал, что не выпустит из дому «в это самое училище». Спас тогда только внезапный звонок с шахты, и отец умчался чинить расправу над провинившимся там в чём-то Уляшевым. Одна лишь мама – человек. Всё понимающий человек. Не желала дочери своего варианта тихого семейного счастья, от которого иногда волком хочется
выть на такую огромную в северных широтах, вечно холодную луну.

– А вы довольны своей работой? – спросила Карина мастера.

– Вполне! – не раздумывая, ответил он.

– А если серьёзно?

– На полном серьёзе!

Мастер пьяно, но хитро улыбался, было ясно, что правды от него не дождёшься. Карина тоже заулыбалась. Она вдруг поняла, до какой степени наивный вопрос задала ему. Ей захотелось написать его портрет. Поглядывая на него, Карина думала, что этот человек мог быть отличным типажом для портрета римского гладиатора: изуродованный в аварии рот, угарно-красное лицо от частых возлияний – лицо уставшего, израненного варварами воина; пластиковые челюсти с белоснежными зубами, коротко, по-военному подстриженные седые волосы, и глаза, цепкие и жесткие даже во хмелю – отпечатки многочисленных поединков со смертью.

– Вот он, — мастер хлопнул Сергея по спине, – недоволен. Не хочет точить детали, строить самолёты. Надоело, говорит. А я б всю жизнь точил и строил бы и не рыпался. Он по-отечески потрепал Серёгу за шею, дал подзатыльник. – Точишь и точи. Станок крутит, стружка летит и порядок. Без сюрпризов и выкрутасов.

– Правильно! – поддакнула Ольга.

Дядя Веня поднял указательный палец, покачал им, набрал воздуха как бы готовясь к речи, но получилось только многозначительно икнуть. Все засмеялись. Пьяно улыбнулся и он, толком не поняв – чего это все смеются.

– Что вы, — сказала Карина, когда все успокоились, обращаясь к мастеру, — человеку нельзя без перемен, как же вы не понимаете? Как же это без сюрпризов? Боже мой, тоска то какая.

– Художники ж не умирают с тоски, – усмехнулся мастер, – а тоже всю жизнь одно и то же: рисуют и рисуют.

– Сравнили! У художника каждая картина – новая жизнь, новые эмоции. Отличные от прежней.

– А токарь разные детали точит, на разных станках работает, да и как работать – тоже большое дело. Одни работают, только оборудование гробят и брак гонят, другие – как стихи пишут. У нас книга в заводской библиотеке есть: «Токарь – поэзия обработки металла».

– Ну хорошо, не спорю, но вот, как, по-вашему, Сергей может повысить свой класс? Ну, и заработок соответственно? – Карина неожиданно перевела разговор из русла философии на седевшего тут же и вздрогнувшего от неожиданности Серегу.

– Это мы не запрещаем. Конечно. Пусть готовится, совершенствуется, сдаёт – хоть на шестой сразу. Станок даже новый выделим. Это правда. И без сменщика, один, работать будет. Дело-то за ним, – мастер указал взглядом на Сергея.

– Вы как, Сергей? Хотите на станок новый перейти? – спросила она Серёгу.

– Можно, конечно. – Неуверенно ответил он. – Но ведь… ну, да. Можно…

– Ну что значит «можно»? Нужно! Это же рост всё-таки, какое-то движение, – не унималась Карина. — Знаете, как древние китайцы говорили: «Когда дерево перестает расти, оно начинает умирать!»

Ольга ревниво следила за разговором и всё порывалась что-то вставить, но её перебивали. Теперь, после слов Карины, она не выдержала и, громко постучав вилкой по столу, сказала:

– А что сразу-то учиться сейчас? Всё бросить и учиться? Так и до института его науськаете, что бы на мастера выучился. Тут сам себе хозяин, а там – каждый будет выкобениваться, гнуть из себя, и отвечай потом за них за всех, алкашей. – Она повернулась к Сергею: – Оно тебе надо? Работаешь и работай, не слушай никого. Со временем и разряд повысишь, зачем всё бросать и сломя голову упираться? Нам что, живётся плохо с твоим четвёртым сейчас? Не понимаю я.

Дядя Веня поднял палец и, пьяно ворочая языком, сказал:

– Вот верно, всё верно, Ольга. Неча выдумывать и голову людям морочить.

Мастер показал Карине на дядю Веню, вот, мол, мудрый человек, не то что некоторые. И лукаво очень подмигнул.

– Для простого человека нужна надёжность, стабильность. Ему перемены ни к чему, — сказал он и потянулся к бутылке. Ольга встрепенулась, опередила его, щедро наполнила стакан. Сергею и дяде Вене не налила – они были уже совсем «хорошие».

Карина выпила чаю с ватрушкой и ушла спать. Уже сквозь сон она слышала рокочущий голос мастера – он пел что-то, перевирая мотив и путаясь в словах, и невозможно было понять, что это за песня.

* * *

Вскоре после именин Серёга принёс с работы две книги, замусоленные, захватанные маслеными руками: «Материаловедение» и «Металлорежущие станки и инструменты». Всю зиму, каждый вечер, упорно пересиливая сон, Серёга сидел до глубокой ночи, медленно, с трудом переползая со страницы на страницу. Он похудел за зиму, стал совсем молчалив. Ольгино ворчанье пропускал мимо ушей.

Карина всё чаще стала ловить на себе его странный, задумчивый взгляд.

В апреле Ольга родила девочку. Серёга как-то равнодушно встретил новость: сам не выпил и никого не угостил. В роддом сходил только после напоминания дяди Вени. Он и к сыну-то как-то охладел: почти не играл с ним, редко брал на руки, вся ласка сводилась к тому, что иной раз погладит по голове да пошлёпает по мягкому месту. Все дни, пока Ольга была в роддоме, и первое время после её прихода домой с Васькой водился дядя Веня. Он же готовил обед – единственное, что умел: щи с тушёнкой и жареную картошку.

Экзамен по «теории» состоялся сразу после майских праздников. Серёга растерялся и не ответил на два вопроса, вернее, ответил так путано и косноязычно, что комиссия не сочла возможным присвоить ему пятый разряд. Был назначен новый срок, начало июня.

Сергей переживал неудачу молча. Ольга же открыто злорадствовала, она считала его затею блажью, пустой тратой времени и теперь была рада, что получилось так, как она предсказывала. Дядя Веня помалкивал и лишь вздыхал: он не одобрял племянника, но и невестку не мог поддерживать, потому что в таком случае она бы взяла верх над Сергеем, что шло вразрез с его принципами – бабе не пристало в доме верховодить.

Вечером Сергей снова засел за книги. Ольга не стерпела и по-женски сорвалась: она истерически раскричалась, швырнула на стол ворох грязных пелёнок. Потом расплакалась навзрыд и выскочила из кухни. Он смахнул пелёнки на пол, взял книгу, ушёл на скамеечку под сирень. Рядом, протянуть руку – дотронешься, в окне сидела Карина, с тетрадью на коленях, готовилась к зачёту по истории живописи. Она слышала скандал и, когда Сергей, сердито сопя, уселся, тихо сказала:

– Вы молодец, что не бросили учёбу, но Ольге тяжело одной. Ваш долг — ей помогать.

Серёга вздрогнул, сжал книгу словно её хотели отнять, и, покраснев, махнул рукой:
– А ну её! Психует… – он ещё что-то пробормотал, но Карина не разобрала.

– Ревность, говорят, признак любви, так что особенно не огорчайтесь, – сказала она шутливо.

– Ну, – криво усмехнулся Сергей, – Избави Бог. А насчёт разряда и учёбы – не её дело. Хочу – учусь, хочу – нет. Пусть спасибо скажет, что не пью вон, не шарахаюсь.

– Интересно у вас выходит, это значит вам окружающие должны быть благодарны за то, что вы нормальный человек? А разве это не естественно — не пить и не шарахаться? – загорячилась Карина. – Вы поймите, ей просто обидно: вы пришли с работы, книжки читаете, телевизор смотрите, а она как проклятая у печки да у тазов с пелёнками до полуночи пляшет. И никто этот труд не замечает. Вот в чём дело-то!

– Знала, куда идёт, в дом, на хозяйство. Мне другая и не нужна, – сказал он и осёкся. Его смутил Каринин осуждающий взгляд. Он кашлянул: будто что-то попало в горло. – Это я так, смеюсь. – Ревность – вся причина тут. Думает, бегал, пока девку рожала. Дяде Вене не верит! Будто сдурела. Говорят, бывает подобное после родов.

– Ну, так поговорите с ней по-хорошему, язык не отвалится, наверное?

Сергей пожал плечами, сказал унылым голосом:
– Ничё, перебесится. Не дура, не захочет манатки собирать.

– Неужели… Неужели вы смогли бы допустить такое?! Сергей, – было заметно как это покоробило Карину.

– А что с ней сюсюкаться? – и как бы извиняясь, добавил: – Вы не из простых, вам странно.

– При чём здесь «из простых – не из простых»? Люди все по-своему сложные и, вместе с тем, удивительно простые. Надо любить человека, с которым живёшь одной семьёй, а не смотреть на него свысока, как на рабыню, – в её голосе ощущалась жёсткость и укор. – Разве она обязана стирать ваши портки?

Сергей потупился, хотел возразить, но, махнув рукой и ссутулившись, промолчал, и уставился в землю. Карина тоже молчала. Ей стало жаль его, но и Ольгу было жаль – уж та-то действительно света белого не видела. Так и сидели, молчали каждый о своём.

– Скука с ней, — внезапно, но тихо сказал он и поднял на Карину полные грусти глаза. В глазах его читалась и грусть, и настороженность, и ещё что-то, от чего ей сделалось не по себе.

– Зачем вы мне это говорите, Сергей? – спросила она, отведя взгляд в сторону, и безотчётно, словно ей что-то угрожало, убрала с подоконника ноги, опустила их в комнату.

– А что, нельзя? А вы зачем мне сейчас это сказали? – голос его прозвучал развязно, но по глазам было видно, что он смутился. – Я ж между нами.

– Мне это неинтересно.

– Обижаете. Мы к вам привыкли, как к своей. Э-эх! – Сергей стукнул книгой по колену, резко встал, покачался молча на месте, отыскивая в уме и сгоняя слова в реплику, жуя и пережёвывая их, прикидывая так и этак. Однако, реплика не получалась, и он ушёл быстрым шагом, опустив голову. Карина слышала, как лязгнула и хлопнула калитка.

«Фу-ты! Обидела человека», – с досадой подумала она, отшвырнула тетрадь и вылезла через окно во двор. Обежав дом, выскочила на улицу.

Сергей, засунув руки в карманы, прижав книгу локтем, шёл по дощатому тротуару вниз, к Ангаре, на закат. Солнце, яркое, оранжевое, било из-за реки. На воде, поперёк стремительного течения, трепетала ослепительная широкая полоса – Сергей как бы плавился в её нестерпимом блеске, распадался на блики, пропадал в ней. Карина, потрясённая, застыла на месте. С каждым мигом картина менялась: он спускался всё ниже, выходя из солнечной полосы; блеск перекидывался на окна домиков, ступеньками спускавшихся к воде; сама полоса то меркла, покрываясь тёмной рябью под порывами ветра, то снова становилась яркой, но уже чуть другого оттенка: красноватее, ближе к цвету мандариновой кожуры. За пределами полосы река казалась белой. И вот закатилось солнце – кончилась сказка: померкла полоса, река сделалась тёмной, погасли окна в серых домишках – улица предстала во всей своей неприглядности: кривая, серая от зимней сажи, выбитая буксовавшими по весне машинами, с извилистыми рытвинами, промытыми вешними водами, с кучами серой золы и шлака.

Карина чуть не расплакалась. «Что писать?! – думала она с горечью. – Чудесный миг или эту серую, но вечность?..» Вдруг как бы завеса спала с её глаз, словно она взлетела на гору, откуда открылись дальние дали, и так ясно стало, что захватило дух. Солнце – багряное пятно над горизонтом, небо – просторное, чистое, глубокое; синяя прозрачная река и зелёные луга на дальнем берегу виделись ей слева на полотне. Справа, сползая к реке серой лавой, пузырилась, кисла, дымилась удушливой пылью уродина-улица. Обе правды, соединённые вместе, создавали пронзительное ощущение.

Боясь упустить миг, Карина сбегала за альбомом, торопливо, карандашом принялась набрасывать эскиз за эскизом, списывать с улицы нужные детали, которые потом войдут в картину. Она не заметила, как подошёл возвратившийся с реки Сергей, как постоял за спиной, глядя на её работу, улыбнулся и ушёл в дом. Как заводил свою «инвалидку» и уехал дядя Веня.

Когда совсем стемнело и с реки вверх по улице пополз холод, Карина вернулась в комнату, быстро разделась и легла в постель. Она сильно устала, но сон не шёл. В воображении возникали всё новые элементы картины: то железная труба с вмятиной от удара камнем, то цвет дыма, то затейливый изгиб дороги. Она вскакивала, зажигала свет и торопливо, по памяти, делала зарисовки. Её отвлекал, нервировал шум за стеной: из комнаты хозяев доносились бубнящие звуки ссоры.

Утром во дворе ей встретилась Ольга – с одутловато-опухшим лицом, растрёпанная, злая. Карина поздоровалась, как всегда, приветливо и весело, Ольга буркнула что-то неразборчиво в ответ и, дернув плечом, быстро прошла мимо.

Всю неделю в доме было неуютно тихо. Ольга, как обычно, готовила обеды, молча кормила Серёгу, молча мыла посуду, молча водилась с детьми. Сергей сразу после ужина брал книжку и уходил на берег реки, возвращался поздно и сразу заваливался спать. Воду и дрова он таскал по утрам. Даже внезапная болезнь дяди Вени не помирила их. Обострилась язва желудка, его поместили в городскую больницу, предложили оперироваться, но он боялся, надеялся что всё само собою пройдёт. Ольге добавилось забот: собирать дяде Вене передачи – Сергей носил их после работы.

Карина сдавала экзамены. Вера Алексеевна, приехавшая на время сессии, в первый же день, у плиты, затеяла разговор с Ольгой относительно комнаты: «У вас хорошо тут так, Кариночке нравится, мне хотелось бы, чтобы она и дальше оставалась у вас. Как вы к этому относитесь?» Ольга, насупившись, молчала. Вера Алексеевна, женщина настойчивая, спросила напрямик: «Это, извините, как понимать? Отказ?» Ольга протирала посудные полки, с грохотом двигала кастрюли, миски, чашки и вдруг остановилась с тряпкой в руках: «Со мной-то чё говорить? Я тут сама квартирантка, домработница». – Прижимая тряпку к груди, она опустилась на скамью у стены. – «Я бы сама ушла, куда глаза глядят. Ох, тошно мне тут!» Она выронила тряпку, закрыла лицо руками и расплакалась.

Вера Алексеевна, знавшая от Карины о размолвке, обняла её за плечи: «Ну, ну, Оленька, успокойтесь. Никуда вы не уйдёте, всё образуется. Сергей неплохой человек, добрый». – «Не любит он меня и детей не любит». – «Это бывает, такой момент, когда муж, как бы вам сказать, охладевает, что ли. Будьте внимательны к нему, ласковы, и всё пройдёт. Поверьте моему опыту, Оленька». Ольга тряслась в тихий рыданиях: «Тошно мне с ним, ох, тошно. Что делать?» Вера Алексеевна развела руками: «Время. Время всё на места расставит. Всё наладится, милая. Всё наладится».

Вечером Вера Алексеевна улучила минутку и, когда Сергей, взяв книжку, собрался на Ангару, как бы невзначай встретилась ему во дворе. Он уныло выслушал её просьбу насчёт комнаты и вяло махнул рукой:

– Какой я хозяин? Пусть живёт, если хочет. Мы не отказываем.

На протянутые деньги за два летних месяца, когда Карина уедет домой, чтобы никому не сдавали, он сказал, отводя руку:

– Не надо. Всё равно будет пустовать.

– Ну как же, как же, возьмите, прошу вас, – заторопилась смущённая Вера Алексеевна, пытаясь сунуть ему деньги. – Возьмите. Для гарантии, чтобы не сомневались.

Он пятился, прятал руки, краснея и бормоча что-то, и вдруг, топнув ногой, твёрдо сказал:

– Не возьму! Карина нам как своя стала, а вы – деньги.

Вера Алексеевна опешила. Он круто повернулся и ушёл, невысокий, в мешковатых штанах без ремня, в клетчатой мятой рубахе, с горящими ушами и стриженым затылком.