Хлеб

Автор: «Не хлебом одним будет жить человек
Но всяким словом,
Исходящих из уст Божиих»

Евангелие от Матфея, глава 4

Хлеб.

В конце мая «тучного» 2006 года я валялся на диване, лениво переключая пультом каналы на плазменном телевизоре «Philips» последнего поколения. Дорогая итальянская кожа в жаркий весенний день приятно холодила спину. Мерно шумел кондиционер, подхалимски направляя струю ионизированного воздуха то вверх то вниз. В спальне жена с искренним энтузиазмом собирала огромный трехсотдолларовый «Samsonite», который, казалось бы, мог вместить в себя все имущество фронтового обозно-полевого склада. Завтра нам предстояло вылетать в Барселону. При мысли об этом в голове возникали приятные лингвистические ассоциации: Каталония, Гауди, Ла Рамбла, Камп Ноу…. Мимолетное, но глубоко-острое ощущения счастья всецело наполняло сознание. Аэрофлотовские билеты, гостиничные ваучеры, паспорта с шенгенами ждали своего часа на резном сервировочном столике ручной работы из индийского тика.
Я неосознанно задержал свое внимание на первом канале. По телевизору дерганный Малахов невнятной скороговоркой объявлял тему своего ток-шоу. Шла «Большая Стирка». Среди приглашенных гостей, вместе с Митрофановым, Джигурдой и парой маргинальных типов «из народа» в мешковатой одежде, был Игорь Бутман. Лучший саксофонист страны, джазмен, арт-директор клуба имени себя на Чистых Прудах, телеведущий, народный артист Российской Федерации скромно сидел в углу студии крайним справа и смущенно улыбался. Рядом, на специальной подставке стоял саксофон. Я почти равнодушен к джазу, меня не пробирают лихие виражи синкопов, не заводят замысловатые саксофонные рулады. Но вот за творчеством Игоря Бутмана всегда слежу с повышенным вниманием. Нас объединяет нечто большее, чем музыка…
Тема программы была связана со справедливыми и несправедливыми увольнениями, произволом работодателей и прочей пролетарской лабудой. Взъерошенный ведущий опрашивал народ в студии, бегая с микрофоном от одного гостя к другому. Я смотрел вполглаза. Дали слово Бутману.
- Игорь, были ли в Вашей карьере случаи, когда босс, хозяин, работодатель отнесся к Вам не по человечески — уволил без причины, обидел незаслуженно?- протараторил вопрос Малахов.
Бутман, посмотрел куда-то под студийный потолок, наморщил лоб, прищурился, явно что-то вспоминая. Начал отвечать медленно, пробираясь сквозь года и события, словно через бурелом.
- Знаете, Андрюша, всегда и везде работодатели меня ценили и уважали, никогда никаких конфликтов на работе у меня не возникало – по-пионерски отчитывался музыкант.
Я уже хотел было переключить этот скучный монолог.
- Только вот, однажды, когда я работал в Америке, играл со своей группой в ресторане — с грустинкой продолжал знаменитый саксофонист — был у меня один очень неприятный эпизод.
Я напрягся и даже слегка привстал. Добавил громкость на пульте до максимальной.
-Лена! — крикнул я в сторону спальни. Ответа не последовало. Предотпускной ажиотаж накрыл мою супругу с головой.
-Лена!!! – уже заорал я — Иди сюда! Ну, быстро!!!
Благоверная и вправду появилась быстро. Глаза ее блестели, в руках она держала мои купальные шорты.
-Слушай! Ща Бутман про меня будет рассказывать. Про Америку — сказал я возбужденно. Сердце пробивало грудную клетку мощными толчками. Я ощутил, как поднимается артериальное давление. Не каждый раз услышишь о себе на первом государственном канале. Пусть даже не в самом выгодном свете и во второстепенной роли.
Джазмен продолжал свой рассказ:
- Так вот, когда я работал в ресторане, меня оклеветали. Я не хочу называть имя этого человека. Да и не помню я его. Были неприятные разбирательства. Мне пришлось уйти…. Я думаю, босс не поверил в то, что это была клевета. Знаешь Андрей, мне не хотелось бы об этом говорить. Но это был единственный раз, когда я ушел с работы, не поладив с работодателем. Можно я на этом закончу?- с грустной улыбкой спросил Бутман. Малахов снисходительно позволил, умчавшись расспрашивать более откровенного и разговорчивого Джигурду.
Мы с Леной одновременно выдохнули. То ли облегченно, оттого, что музыкант ничего не рассказал, то ли с досадой. По этой же причине.
Для Бутмана случай двадцатипятилетней давности был всего лишь неприятным эпизодом в его насыщенной творческой жизни. Для меня — неким событием. Не часто судьба так близко меня сводила со столь масштабной личностью.
Игорю не захотелось рассказывать почти уже забытую историю, случившуюся в далеком девяносто первом году в нью-йоркском пригороде Лонг-Айленд в русском кабаке «Fedoroff». А я, пожалуй, расскажу…
***

Была суббота. На ненавистной стройке выходной. Я сидел в продавленном велюровом кресле, листал «Новое Русское Слово» в поисках объявлений о найме на работу. Лопата и кирка мне порядком надоели. Строительная пыль вросла глубоко в поры и даже отмывалась с трудом. Хотелось чего-то более творческого.
В двухбедрумных эмигрантских апартаментах Львовичей было еще два продавленных велюровых кресла. На одном из них незыблемой скалой с утра до вечера восседала 140-киллограмовая Бася. Вставала она с трудом, да и то – если нужно было в туалет. Ей даже еду подкатывали к креслу на специальном столике. Целыми днями Бася ностальгически вспоминала о родных Черновцах, где она работала медсестрой в горбольнице. Рассказывала затертые до дыр истории о советской медицинской дружбе. При этом частенько плакала.
На втором кресле возвышалась разноцветная гора, состоящая из памперсов, погремушек, детской одежды, неглаженого белья, видеокассет и прочего хлама. Кучи подобного происхождения присутствовали по всей квартире. Пахло пережаренными котлетами. По комнатам носился полуторагодовалый Алекс-младший сын Баси, которого она героически родила в неполные 50 лет. Алекс превращал бардак, господствующий в квартире Львовичей из всеобъемлющего в эпический.
Время от времени, в перерывах между тремя работами, в дом заскакивал бородатый Миша — Басин муж. В Черновцах он играл на трубе в местной филармонии, а вечером лабал в ресторане «Буковина» при одноименной гостинице. В Америке его деятельность была связана с более прозаическими вещами: дом престарелых по понедельникам и средам, бензозаправка «Shell» — две ночные смены в неделю, ежевечернее мытье полов в ближайшей синагоге. Футляр с трубой пылился на пенале кухонного гарнитура «Марiчка». Миша слепо верил в американскую мечту. Взбивал лапками молоко, которое вот-вот должно было превратиться в сметану. Семь лет назад, когда они только обустроились в Нью-Йорке, Миша поклялся не бриться до тех пор, пока у них в жизни все не наладится. Шел восьмой год эмиграции. Борода становилась все гуще.
Басин муж на ходу пытался обедать. Одновременно убирал за безумным Алексом, подогревал и подвозил обед толстой жене, разговаривал по телефону, ругался на старшего сына — 22-летнего болвана Сашу.
Саша – мой случайный и единственный американский приятель, был патологическим бездельником. Высокий и тощий. Двигался развязно, словно, подпрыгивая. Большие блудливые глаза потенциального игрока казино глубоко сидели на худом лице. Причем, игрока, вечно проигрывающего. (Как потом оказалось — это было почти правдой)
Сейчас Саша ходил вокруг меня с зажатой в зубах сигаретой и скрипучим голосом задавал мне вопросы, ответы на которые его совершенно не интересовали:
- Ну, чё там, есть работа? Где люди нужны?
Саша Львович тоже искал работу. Он ее всегда искал. Никогда не находил. Но вечные поиски, в некоторой степени, смягчали требовательный родительский тон в их извечных ссорах. Саша в семейном эмигрантском бюджете был исключительно расходной статьей.
- Да подожди ты! — отмахивался я, увлеченный чтением объявлений.
Бася монотонно бубнила о том, как прекрасно они всем хирургическим отделением встретили 1982 год. Ее рассказ изобиловал дотошными, никому не нужными подробностями. Время от времени она восклицала:
-Та шо вам сказать! Был такой шикарный палтус, просто шикарный! Главврач Лехнович обменял его на три литра спирта.
Я пытался не прислушиваться. Ага, вот!: « Русский ресторан «Fedoroff» производит набор молодых людей в возрасте от 20 до 30 лет для работы официантами и бэс-боями. Прием на работу производиться по субботам с 5 до 6 часов р.м. (с пяти до шести вечера по-нашему). Приходить в брюках и туфлях» И ниже адрес ресторана где-то в Лонг-Айленде. Показал объявление Саше. Тот бегло прочитал и крикнул ругающемуся на кухне отцу:
- Па, шо ты орешь? Я работу нашел. Ща поедем с Борькой на собеседование.
Отец выглянул бородой из кухни. Со словами «шоб я так жил, как ты работать будешь», устало и обреченно махнул рукой.
Я оглядел себя с ног до головы: легкие серые полукеды, белые теннисные носки, салатовые легкомысленные шорты, футболка.
Дефицитные в Союзе настенные часы с кукушкой показывали без пяти два. Доехать до съемной квартиры и переодеться я не успевал. Дорога до Лонг-Айленда занимала не менее двух часов.
Семья Львовичей взялась помочь мне в полном составе. Капризный Саша не желал отправляться на ресторанное собеседование один. Мне выделили Мишины темно-синие румынские кримпленовые «еще почти ни разу не одёванные» брюки, в которых он играл в черновицком ресторане.
Предстояло найти еще туфли. С этим возникла проблема. Миша все туфли за семь лет износил, а новые не покупал. Не нужны ему были туфли ни на заправке, ни в доме пристарелых, ни в синагоге. Он обходился 19-долларовыми кроссовками. Саша носил 44 размер. Мне же нужен был 41.
- Миша! — крикнула со своего кресла Бася — у нас там на антресолях туфли лежат. Мы их во Львове на толкучке покупали за 60 рублей. Помнишь? Для папы твоего брали.
- Почему их твой дед не носит?- шепотом спросил я у Саши.
- Дед еще в Вене умер, по дороге в Америку. После посещения супермаркета австрийского сердце не выдержало — так же шепотом ответил мне Львович.
Сашин отец взял хилую стремянку и полез на антресоли. Вскоре оттуда посыпался скарб, который был прикуплен еще в Союзе, а в Америке так и не пригодился: постельное белье с большими костяными пуговицами, рыжие кожаные куртки-косухи, электромороженица «Волынь», ружье для подводной охоты, расписанный под гжель электрический самовар.
Хочу сказать, что в те времена за границу можно было вывозить очень ограниченное количество валюты. И все советские рубли, которые были на руках у отъезжающих евреев, нужно было тратить в СССР. А после проданных домов, дач, машин — суммы были существенные. Вот и приходилось будущим эмигрантам покупать все подряд.
- Нашел!- глухо выкрикнул Басин муж, половиной тела утопленный в безразмерную антресоль — вот они, родимые.
Миша спрыгнул со стремянки по-мальчишески легко. В руках он держал драгоценную обувь. Взял салфетку, начал ее заботливо протирать.
То, что я увидел в его руках, сначала меня насмешило. Я непроизвольно улыбнулся. Потом напугало. Улыбка стала кривой и вымученной. Когда Миша полностью открыл взору чудесную обувку — я был в шоке.
На меня смотрели круглоносые черно-белые гангстерские лакированные ботинки!!! Как такие могли попасть на львовскую толкучку в 1983 году — я не понимал, но то, что мне придется их одеть на собеседование в русский ресторан — я сообразил сразу. Миша с Басей в два голоса елейно, с местечковыми интонациями, рекламировали, купленную для умершего в Вене старика обувь:
- Шо тебе сказать, Борик, мы за этими туфлями, знаешь, сколько давились? Еле вицарапали! Шикарные, королевские туфли! Это же не туфли! Это же цимес! Правда, Борик, тебе нравются?
Я услужливо и тупо качал головой. Как я мог отказать этим добрым людям.
- Да…неплохие туфли. Как раз, то, что надо. Для русского ресторана…. Очень даже…- вполголоса блеял я.
С трудом маскируя стыд, начал напяливать на себя этот клоунский наряд.
***

Уже через десять минут трейн линии «F» катил нас со Львовичем в сторону конечной остановки «Jamaiсa», для последующей пересадки на пригородный поезд до Лонг-Айленда. Я выглядел более чем экзотично: белая застиранная футболка заправлена в расклешенные кримпленовые брюки, спортивные хлопковые носки с найковским логотипом на щиколотке под аль-капоновскими лакированными туфлями дополняли моему образу остроты. Толерантные, привыкшие к любому креативу в одежде американцы, и те, изумленно меня рассматривали.
В фойе ресторана нас встретил вальяжный набриолиненный метрдотель лет сорока. Его звали Вадим. Вадим скептически оглядел меня с ног до головы. Сдержанным жестом пригласил войти.
Заведение представляло собой полукруглый большой зал в двух уровнях, столов на пятьдесят. Окон не было. Подсветка исходила из капителей шести вычурных массивных колон. Стены были расписаны лубочными картинами из жизни русской деревни: несущаяся тройка вороных, развеселые румяные гармонисты, бабы в кокошниках. На возвышении сцены настраивали инструмент музыканты. Их было человек шесть. Один из них смешно раздувая щеки, дул в изгибистый и блестящий саксофон. Вадим рассказывал о наших обязанностях, попутно знакомя с рестораном и сотрудниками.
- Владелец нашего ресторана — Андрей Федоров — приятным баритоном гудел метрдотель — ему принадлежит первое в Москве кооперативное кафе на Кропоткинской, 36. Помните, сюжет во «Взгляде» был? Мы даже посуду привозим из Москвы. Для сохранения русского духа.
Он гордо передал мне, взятую со стола мельхиоровую вилку. На оборотной стороне значилась гравировка «Мособлобщепит» и «цена 34 коп.»
- Развлекательная программа разделена на три части: цыгане со скрипкой и гитарой, русский фольклорный дуэт с маленьким медвежонком и гармошкой. Ну, а наша особая гордость — ансамбль под управлением Игоря Бутмана. Великий саксофонист. Ничего о нем не слышали?
Мы отрицательно замотали головами.
- Вот они, кстати, разыгрываются. Пойдем, познакомлю.
Подводя нас к сцене, Вадим полушепотом и с пиететом перечислял звания и регалии Бутмана. Нас представили друг другу. Игорь отложил в сторону саксофон. Поздоровались, обменялись именами. Музыкант Бутман оказался приятным парнем лет тридцати с тихим голосом. Простоватое славянское лицо под копной русых волос никак не сочеталось с его семитской фамилией.
Нас со Львовичем взяли бэс-боями — помощниками официантов. Предстояло переодеться. Мне выдали белую холщовую косоворотку с русским орнаментом на воротнике-стойке и алый широкий кушак. Я переоблачился. Затянул потуже кушак на поясе. Взглянул на себя в зеркало. Вкупе с румынскими штанами и вышеупомянутыми штиблетами, ансамбль получился феерическим! Львович постанывал рядом, пытаясь сдерживать смех. Я тоже дебильно улыбался своему отражению в зеркале. Тот еще халдей…
Отработал вечер я вдохновенно. После рытья котлованов под опалубку, яркий и прокуренный шалман показался мне Лас-Вегасом. Я лихо носился по залу, подливал гостям вино и воду, убирал грязную посуду, менял скатерти, резал хлеб, приносил новые закуски. Калейдоскоп житейской развлекухи сокращал рабочие часы в минуты. Трогательно плакала цыганская скрипка, народники-фольклористы кружили пьяненьких гостей в русском хороводе, Бутман виртуозно выдувал на саксофоне импровизации! Ансамбль был ему под стать! Время пролетело незаметно.
Уже под утро, когда зал был убран, Вадим производил расчет с уставшим персоналом. Моя зарплата была сравнима с той, которую я получал на стройке. Восторгу не было предела!
Прежде, чем усадить нас всех в такси, метрдотель отозвал меня.
- Борь, мне понравилось, как ты работал. Все нормально. Мы тебя оставляем — тихо начал он — только это…как бы тебе сказать…
- Чего?- счастливо улыбаясь, спросил я.
- Никогда, слышишь, больше, бля, никогда не приходи в наш ресторан в этих туфлях. Договорились? — переходя на хриплый шепот, попросил Вадик.
Я начал было по-холуйски оправдываться:
- Понимаете,…я был в гостях…и…
Он мягким жестом руки остановил мою речь.
-Ты, скорее всего, на маскараде фриков был, а не в гостях — покровительственно улыбнулся он — просто, ни-ког-да не при-хо-ди – печатал слова Вадим — никогда, понял?
- Понял, больше не приду- с понимающей улыбкой ответил я.
- Да, вот еще что! — крикнул метрдотель мне вдогонку — скажи этому, как его, другу своему тощему — пусть он, распиздота, больше не приходит. Не прошел он отбор, короче….


***

Работа в ресторане благотворно сказалась на моем кошельке и желудке. Особенно, на желудке. Официантам положен был бесплатный ужин. К тому же, разрешалось забирать со стола все съестное и спиртное, которое было оплачено ушедшими гостями. Я забирал. Никакого чувства стыда или унижения при этом не испытывал.
Я снимал 450-долларовую квартирёнку в религиозном Боро Парке, совместно оплачиваемую мной и еще двумя соквартирантами – ушлыми деловыми ребятами из переименованного Ленинграда. Один из них – Славик, промышлял в Питере тем, что втюхивал иностранцам и мажорам копии Айвазовского, выдавая их за подлинники. Америка его спасала от длинных рук братков. В Нью-Йорке Славик работал уборщиком в офисе большой энергетической компании. Работой гордился.
Второй — неприятный долговязый типок Володя с обрезано-подленькой фамилией — Игнатёнок. В городе на Неве, будучи обладателем «корочки» члена Союза ветеранов Афганистана, промышлял всяческими аферами, связанными с покупкой по госцене автомобилей ВАЗ. Афганистан Вова видел только на физической карте мира. В Америке пытался взять в аренду «Lincoln Town Car» для работы в лимузин-сервисе. Временно жил в долг.
Обоим было под тридцать.
Питались мы вскладчину дешево и скудно. Закупали еду в лавке, где продавались продукты с заканчивающимся сроком годности. В основном, это были невесомые сосиски из сои (49 центов за 8 штук) и слегка подпахивающие куриные окорочка (1 доллар 19 центов за фунт). Мы их вымачивали в уксусном растворе. Иногда, пятничными вечерами мы выходили на охоту в поисках бесплатной жратвы. Еврейские магазины избавлялись от продуктов, срок годности которых заканчивался в шаббат. В районе четырех-пяти пополудни пейсатые хасиды выносили коробки с товаром и аккуратно выставляли их возле алюминиевых мусорных баков. Тут важно было поймать момент выноса. Конкуренция из таких же, как мы русских нелегалов была высока. Разнообразием выносимый товар не отличался. Если уж чему-то истекал срок годности, то истекал сразу на всю партию. Однажды мы приволокли домой короб куриных яиц. Еще как-то — три ящика ананасов, чем обрекли себя на буржуазный рацион недели на две. Ананасами мы завтракали, обед проходил на работе. Ужинали мы все теми же ненавистными ананасами.
Значительную долю совместного продовольственного бюджета занимал хлеб. Больше двух долларов за безвкусную и воздушную буханку. В ресторане же, где я работал, хлеб был качественный, правильно-пористый, черный, с хрустящей корочкой. Выпекался в русской пекарне на Брайтоне.
Как-то, для пробы, я принес домой буханку. Вынес ее в пакете с рубашкой-косовороткой, которую надлежало постирать.
Макая ломоть свежего «Бородинского» в банку с горчицей, Игнатенок промычал набитым ртом:
— Чего только одну буханку припёр? Возьми в следующий раз побольше. Все равно, вместе питаемся. Хоть на хлебе сэкономим. Да, Слав?
Продавец контрафактного Айвазовского послушно кивнул головой.
Со следующей смены я принес уже две буханки. Потом три. Ребятам было мало. Мне было перед ними даже как-то неудобно. Общая продовольственная корзина, все-таки. Дружба, товарищество, чувство локтя…. В образцовой школе и в ортодоксально коммунистической семье мне эти понятия хорошо преподали. Хитрые петербуржцы с легкостью этим манипулировали.
Перед очередной моей сменой в «Федорове», из комнаты, почесывая промежность, на кухню вышел неприятно-долговязый Игнатенок. В руках он держал огромный баул.
- На, держи сумку. Притарань хлеба побольше. Хули нам эти три буханки. На общак ведь пойдет. Только не проеби. Баул чужой. Надо вернуть к понедельнику.
Я малодушно взял сумарь. Володя перевел палец с промежности в область носа и пошел спать.
***

Я самоотверженно насекал хлеб на ресторанной кухне. Одну буханку резал на стол гостям, вторую ронял в безразмерный баул, который стоял тут же, под столом. Фууух… Мягкий, еле слышный шлепок. И еще один кирпичик «Бородинского» уютно умостился бок о бок с такой же. Из зала доносились звуки безудержного пятничного веселья.
- Виновата ли я, виновата ли я…..! – зычным и открытым голосом пела русская фольклористка Фаина Браверманн в сарафане и кокошнике. Носились по залу с подносами официанты в одеждах былинных русских богатырей: близорукий Сеня Ройтман, горбоносый Дима Зильберштейн, 159-сантиметровый Миша Раскин. Я кромсал.
В полвторого ночи, Вадим, прежде чем выдать зарплату, неспешно обходил зал и кухню. Проверял качество уборки. Музыканты давно разъехались по домам. Официанты и бэс-бои смиренно ждали денег.
Через десять минут метрдотель появился из кухни с обескураженным выражением лица и с увесистым черным баулом на плече.
- Чья сумка?- оглядывая толпу халдеев, спросил Вадим.
- Моя… — прохрипел я.
Чёртов баул был чужим, вернуть нужно было в понедельник.
- А почему полная сумка хлеба?
Мысли в голове пустились галопом. Опережая друг друга в глупости и абсурдности.
- Бутман попросил… — не найдя ничего лучшего, просипел я сдавленно.
- Не понял, а на хуя Бутману двадцать две буханки хлеба?!!! – недоуменно втянув голову в плечи и разведя руки, повысил голос Вадим.
- Ну, не знаю….Так и ансабль-то у него тоже не маленький. Шесть человек…..
- Все равно, не понимаю. На хуя Бутману хлеб??????
- Да я и сам удивился… — совсем сдулся я.
- Ничё не соображу. Бутман, ансабль, хлеб… Хуйня какая-то. Ладно, приходи завтра. Устроим очную ставку. Пусть Бутман объясняет, зачем ему мешок хлеба. Договорились? Сумку оставим тут. Зарплату получишь тоже завтра.
-Конечно, Вадим. Договорились — пытаясь придать глазам искренне-преданное выражение, протявкал я.
По нелепой иронии, в сумке осталось хлеба на сумму равную моей зарплате за одну смену…
Конечно же, ни в какой ресторан назавтра я не пошел.
В пассиве был чужой баул, около 50 долларов неполученного мной заработка и потерянная работа.
Что было дальше-не знаю.… Наверное, великий саксофонист получил свою порцию неприятных мгновений. Знаю, что вскоре Игорь Бутман покинул «Fedoroff».

***

Надо как-то найти время, отыскать Бутмана в социальных сетях и попросить у него прощения….