Эли Коэн

Автор: Тоша Кракатау ЭЛИ КОЭН.

Странный это человек Эли Коэн. Скажем, к примеру, завяжется долгий напряженный спор. Накаляется атмосфера, летят аргументы, словно отравленные стрелы и вот уже ясно, что сейчас перейдут на личности, что сейчас, кто-то из спорщиков будет обижен резким словом и, может быть, даже пошатнётся старая дружба из-за никчёмного, по сути, разногласия. Эли азартно отстаивает свою позицию, негодует, кричит и плюётся, хмурит седые лохматые брови, размахивает руками, но вдруг, в тот самый момент, когда из спора неминуемо должна родиться ссора, отвечает невпопад на каверзный вопрос оппонента: «Эли Коэн!». То есть ему заявляют что-нибудь вроде: «А как, по-твоему, дурак ты старый, запоют эти левые, когда мусульмане придут к власти как в семьдесят третьем в Ливане?» А он в ответ: «Эли Коэн!». Все удивлённо переглядываются, Эли хитро щурит глаз. Спор исчерпан, накал пропал, прапорщики разочаровано качают головами, ворчат и расходятся по своим местам.
Наши прапорщики его недолюбливают. В их устоявшемся болоте Эли создает ненужные брызги. Суетится, пытается повысить производительность. Кому это надо? Ему же скучно и тесно среди сытых, расслабленных службой в тылу солдафонов.
Коэн много лет прослужил в Секторе Газа. В этом растянутом вдоль побережья средиземного моря несчастном городе. Где поля и песчаные дюны тут и там исполосованы заборами с колючей проволокой, утыканы бетонными чудовищами бункеров и заграждений. Где на гигантских, поржавевших на соленом воздухе вышках, изнывая от жары, смотрят в амбразуры внимательные снайперы. На этой проклятой земле, где каждую ночь чаще сверчков трещат пулеметные очереди, где вдоль пыльных дорог за каждым камнем может поджидать сверток самодельной смерти. Именно там, в Секторе Газа, прохудилась плешивая голова сорокатрехлетнего старшего прапорщика Эли Коэна. Сдали вечно натянутые нервы и отправили его, от греха подальше, к нам в тыл. Сердце, кажется, барахлить начало.
А мне тем временем двадцать лет. Только что стартовало третье тысячелетие. Вопреки ожиданиям, не обрушилась всемирная сеть интернет, не пришел конец света, а утром первого января двухтысячного года пришло совершенно обыденное похмелье, и ближе к обеду раздалось самое обыкновенное звяканье посуды на кухнях.
Надо признать, что многие были разочарованы. Ведь конец света интересен нам не только тем, что должен забрать все тревоги и сравнять неравных, разрушив города. Конец света важен тем, что поставит любого, кто дожил до последних дней человечества, на самую крайнюю строку в книге бытия. Обреченно смотрит на тебя из зеркала человек, многого не успевший, потративший на пустые занятия большую часть своей жизни, не оставивший значимого следа, не создавший ничего нового. И тут, представь – конец света. После не останется никого, никто не будет радоваться жизни, когда ты погрузишься в темноту, никому не откроется, что несет человеку будущее.
Вот ссохшийся старик щёлкает пальцами, лежа на диване и из стены ему на встречу красочной голограммой выступает сводка последних новостей. Он приподнимается на локте, шамкает ртом и видит, как рушатся небоскрёбы, как гигантские волны смывают целые города, как разверзается земная мантия, поглощая сотворённое человечеством за долгие века. Вот раскололся и сел в облаке пыли Биг Бен, вот, скрипя, согнулась пополам Эйфелева башня. Старик щёлкает, переключая каналы. Здания оперы в Сиднее скрывается под чудовищным цунами. Красная Площадь уходит под землю, сверкнув на прощанье золотом куполов. За окном нарастает шум штормового ветра. Старик прикрывает глаза, немощный, на грани смерти, он сотрясается от беззвучного хохота.
Тут многие, вероятно, не согласятся, с таким отношением к гибели цивилизации, а может даже заподозрят во мне ненормального. Но это их право, а я продолжу свой рассказ.
Приятной особенностью моей военной службы было то, что несколько раз в неделю я имел возможность ночевать дома. Наша часть располагалась в десятке километров от города, где я проживал со своими родителями.
Не смотря на это, не могу сказать, что в армии мне понравилось. Скорее – наоборот. Каждый новый день был до ужаса похож на день предыдущий, и всё время хотелось спать. Денег почти совсем не было, я не имел возможности работать, не учился и в довершение ко всему меня могли убить. Зачем же я пошёл в армию? Отчасти именно потому, что меня могли убить. Я не испытывал сострадание или братские чувства к арабскому народу, в большинстве своём грязному, сирому и обозлённому. Но идеалы сионизма тоже не вызывали в моей груди патриотического трепета. Поэтому в армию я призвался потому, что меня призвали, а также лелея тайную надежду погибнуть героическим образом.
Однако явившись в воинскую часть, где мне предстояло нести службу, я вскоре понял, что если мне и предстоит там умереть, то в лучшем случае от пищевого отравления.
***
В один из свободных от службы вечеров, когда мы сидели у меня в комнате (мы – это я и моя подруга Женя, с которой мы знакомы много лет), раздался стук в дверь. Мама осторожно приоткрыла дверь и сказала, что меня вызывают снизу. Я вышел в гостиную, взял трубку домофона и говорю: «Ало». Из трубки голосом Бори донеслось: «Салют, как дела? Вынесешь чего-нибудь посмотреть?
Боря заходил ко мне пару раз в неделю взять видеокассет, которых у меня было довольно много. Я спустился на лифте вниз и пожал руку своему приятелю.
- Вот, говорю, — тут драки, взрывы и погони, а тут про то, как один мужик в Америке первый порнографический журнал издавал, детям до шестнадцати и старше рекомендую, хороший фильм. С этими словами протягиваю Борису две кассеты.
- Ништяк, посмотрим, — Боря осклабился в своей плутоватой улыбке, — не желаешь покурить пойти?
- Нет, не могу, у меня там женщина дома. Гулять не хочет, говорит, устала. Ты мне отсыпь немножко, если можешь.
- No problem, бумажка есть?
Я выудил из чьего-то почтового ящика глянцевый лист с рекламой интернет провайдера и сложил его пополам. Борис насыпал в него добрую горсть зелёной травы с семенами и веточками. Тщательно свернув бумажку, я спрятал её в карман спортивных штанов. Вскоре мы попрощались, и Боря ушёл смотреть кино, а я поднялся наверх, где меня ждала Женя.
— Смотри, что у меня есть! Я игриво помахал свёрнутой бумажкой в воздухе.
— Я не хочу курить, — пожала плечами моя подруга и уставилась в телевизор.
Вообще-то она редко отказывалась от таких предложений, но, у неё в тот вечер было плохое настроение, которым она меня настойчиво заражала. Я подошёл к окну и распахнул его.
- Если ты не хочешь курить, — сказал я тоном актера-трагика, — я тоже не буду! Женя хранила молчание. Я демонстративно вышвырнул свёрток в окно. Спикировав с пятого этажа, запретный груз приземлился в коротко постриженную траву. Я закрыл окно и уселся на диван рядом с Женей.
***
Утром я поплёлся на автобусную остановку. Перед тем как пересечь проходную военной части, можно было провести последние десять минут свободы, разглядывая пустыню. Комфортный автобус затормозил у остановки, я дал водителю прокомпостировать проездной и занял место у окна. Автобус плавно тронулся. Подперев рукой подбородок, я погрузился в невесёлые думы. Служить оставалось ещё полтора года. Столько же было позади. Буро-желтый, разбавленный редкой зеленью кустарника, мерно бежал пейзаж перед глазами. Мне вспомнилось, как после курса молодого бойца я впервые оказался в своей части.
Высокий лысоватый майор окинул меня грозным взглядом и приказал следовать за ним. Мы сели в машину и поехали по территории базы. Ему нужно было заехать на склад, и он решил провести ознакомительную беседу не теряя времени в кабинете.
Майор задал мне несколько вопросов и, судя по всему, остался доволен ответами. За окном шустрого «Рено» скользила пустыня. Я разглядывал свои новые ботинки. «Наконец-то мне прислали кого-то нормального» — вдруг произнёс командир усталым голосом и прибавил газу. Видимо на него произвели впечатление мое спортивное телосложение и грамотный язык. Он не мог знать тогда, как сильно ошибался во мне. Кем-кем, а нормальным я не был никогда. Как и подавляющая часть состава роты N, в которой мне предстояло провести ближайшие три года.
Здесь я хочу сделать небольшое отступление, дабы пояснить читателю некоторые детали. В Армии Обороны Израиля четко различимы два вида войск — боевые и войска поддержки. Всё что я собираюсь поведать, описывает быт тыловой части поддержки. Ту сытую и ленивую службу, о которой я рассказываю, нельзя путать со службой в боевых частях. Бойцам сопутствуют опасность и тяжелые нагрузки. Холод и проливной дождь, донимают их в засаде. Костлявая старуха с автоматом Калашникова или самодельным взрывным устройством нередко возникает за их могучей спиной. И возможно за годы лишений и тревог они постигают некий тайный смысл, который не открылся мне. Смысл убивать себе подобных, подставлять своё тело под пули и осколки, и проводить лучшие годы жизни, ползая на пузе в грязи, принимая активное участие в бесчестных играх политиков и власть имущих.
Во всяком случае, я не рискну спорить с такими людьми и доказывать им, что они зря потратили время в армии и что их друзья погибали напрасно.
Автобус затормозил у остановки и, отряхнувшись от невесёлых мыслей, я зашагал в сторону базы. Как только за спиной остался контрольно-проходной пункт, я захотел три вещи. Есть, секс и спать. Так случалось каждый раз, когда я попадал на территорию армии. Стоит пересечь линию ограждения с колючей проволокой и сразу хочется эти три вещи. Мистика какая-то.
На построение я, как всегда, опоздал, а поэтому спустился по лестнице, выложенной по склону насыпи к большому ангару в котором располагалась ремонтная часть. Пока прапорщики пьют кофе и обсуждают последние новости, у меня есть минут десять-пятнадцать, чтобы поспать. Я забираюсь в грузовик, выдвигаю, чтобы не мешала, торчащую из пола ручку передач до упора вперёд, и разваливаюсь на передних сидениях, положив руку под голову. Ангар потихоньку оживает, хлопают дверцы ящиков с инструментами, вскипают чайники в мастерских и кабинетах, радио тихо напевает популярную песенку, а я закрываю глаза и вспоминаю в полудрёме свой первый день в роте N.
Майор забрал на складе какие-то вещи, вернулся в машину и мы поехали в ремонтную часть.
- На первое время прикреплю тебя к Мише, — сказал майор, — он работу знает и вообще хороший парень.
Миша оказался светловолосым молодым человеком, ростом выше среднего с грустными серо-голубыми глазами. Однако, как вскоре оказалось, меланхоликом Миша не был. Ростом мой сослуживец был выше среднего, немного сутулился, и хотя был старше меня всего на пару лет, имел заметный живот и залысины. Наш командир вручил Мише список машин, которые нужно было пригнать на техосмотр, призвал нас работать как можно быстрее и уехал.
Как только машина майора скрылась из виду, мой сослуживец уселся на лавку и закурил. Я сел рядом. Некоторое время курили молча. Заговорили. Сколько лет, откуда приехал, как служба? Серия обычных при знакомстве вопросов оборвалась с затушенной сигаретой. Я засуетился.
- Ну что, — говорю, — поехали, поработаем?
- От работы кони дохнут, — изрёк Миша и ловко сплюнул себе на сапог. Я облегченно рассмеялся, снова приземлился на лавку и закурил вторую сигарету.
***
Меня разбудили крики прапорщика, с которым я должен был сегодня трудиться. Он ходил где-то рядом, и эхо ремонтной части доносило его призывный клич. Я незаметно выполз из кабины и возник у прапора за спиной.
- Я здесь, — говорю.
- Ты где был? — нахмурился старый солдафон.
- Да тут я, где ж мне ещё быть?
- Где тут?! У тебя всё с головой в порядке? Я уже полчаса тебя ищу!
Я пожал плечами с видом человека, которого обвиняют самым нелепым образом.
- Идём, — работы много, — внезапно смягчился прапор и бодро направился к эстакаде.
Я сижу в грузовике, кручу неподатливый руль, нажимаю на педали. Снизу под эстакадой прапор отдаёт приказания. Руль вправо до конца! Руль влево до конца! Тормоз! Работает двигатель и ему приходится орать во всё горло, чтобы я его расслышал. Прапора зовут Абу. Ему немногим за сорок, но выглядит он старше. В армии быстро стареют. Строгость его больше напускная. Он весельчак. Иногда Абу, вдруг начинает забавно приплясывать, сучить локтями и подпрыгивать, напевая какие-то ему одному известные песни, под хохот молодых солдат. Подвижный и деловой, из всех прапорщиков, этот кажется мне наиболее сообразительным. За годы службы, лишенные личной инициативы и погрязшие в монотонной рутине, многие люди теряют вкус к жизни, черствеют и деградируют. Абу же сохранил задорный огонёк в глазах, не смотря на то, что отдал армии более четверти века.
«Глуши мотор!» — ревёт Абу, и долгожданная тишина обступает кабину. Слева от эстакады, в овраге пестреют мелкие степные цветы. В листве деревьев, посаженных ровными рядами вдоль дороги, многоголосо щебечут птицы. Уже начало одиннадцатого, и солнце начинает припекать. Тёплый ветерок запускает свои невидимые пальцы в мои волосы. Абу, старый механик, что-то проверяет внизу, записывает неисправности в планшет и напевает на иврите. Я откидываюсь на сидении и погружаюсь в неспешные размышления.
Идиллию нарушает Эли Коэн. Проходя мимо эстакады, он кричит нам, растянув рот в кривой усмешке: «Что слышно у одной ноги?!». Это такая шутка. В нашем ангаре все люди встречаются по сто раз на дню. Сталкиваясь в узких коридорах, возле умывальника или во дворе надо что-то сказать, народ у нас общительный. «Что слышно?», — самое ходовое приветствие на иврите. Какой-то остряк придумал спрашивать «что слышно у одной ноги?» Это затем, чтобы встретившись с тем же человеком снова, не повторяться, а сказать: «Что слышно у другой ноги?» и так далее по всем частям тела. Эта фраза одновременно смешит меня, и напоминает о нелепой безвыходности моего положения, когда я вынужден год за годом вариться в одном котле с различными идиотами, безликой частичкой ненавистной мне системы.
Время к полудню и люди оставляют работу. Механики складывают инструмент, идут к длинной раковине из нержавеющей стали, чтобы специальным мылом отмыть черные от машинного масла руки. Пьют студёную воду из поилки. Через двадцать минут отопрут двери столовой, а она находится на другом конце базы.
Проходя мимо склада запасных частей, я вижу Костика, который разговаривает с толстым безобидным Димой-кладовщиком. Дима стоит за дверью, в центре которой проделан люк, для выдачи деталей. Костик упрашивает Диму дать ему руку.
- Да, чего ты боишься, дай руку, ну не будь ты таким ссыклом! Дай руку тебе говорят.
- Зачем? – недоверчиво щурится толстяк из-за двери.
- Не бойся, просто прикол такой. Дай руку, не бзди.
Через минуту Дима всё-таки сдаётся и просовывает руку в люк. Костя хватает пухлую руку кладовщика и пристёгивает его к креплению люка пластиковой стяжкой. Издевательски хохоча, Костик торжествует.
- Постой тут пока лошара, а мы пойдём, поедим. Тебе же худеть надо, назначаю тебе диету, жиртрест. — Вы посмотрите, — кричит он, оглядываясь по сторонам в поисках зрителей, — какого хряка я заарканил!
Дима краснеет, вымучено улыбается и осторожно поглядывает на меня. Пытаться вырваться бесполезно, стяжка только сильнее вопьётся в руку. Я не вмешиваюсь. Мне кажется, заступись я сейчас за толстяка, его положение станет ещё позорней. Каждый сам за себя.
Вдоволь насладившись Диминым бессилием, Костик кусачками освобождает его руку от стяжки.
Мы идём наверх, мимо штаба, вдоль вещевого склада к столовой.
— Зачем ты Диму терроризируешь?
— Тебе какое дело!?
Костик по природе человек резкий, но хочет казаться куда более резким, чем он есть на самом деле. Часто он говорит приказным тоном и любит подчеркнуть свой отчаянный нрав и независимость. Этот эпатаж меня, как ни странно, мало трогает. Даже когда Костик выказывает явное неуважение к моей персоне, я склонен расценивать это как шутку или пустое позёрство и лишь изредка огрызаюсь в ответ.
В армии удивительно покорно уживаются несовместимые характеры. Хочешь, не хочешь, а надо как-то мириться, не к чему наживать врагов с автоматической винтовкой за плечом, от которых некуда деться.
Около склада покуривают солдатки. Одна из них толстая и глупая марокканская еврейка лет восемнадцати. От неё постоянно несёт перекисью водорода, а любимое занятие этой пустышки – сплетничать. Её подругу зовут Илана. Она репатриантка из Эфиопии. Я ласково называю её Лена. У Иланы свойственные североафриканским народам черты лица. В отличие от южан у неё тонкий прямой нос, небольшие, но полные губы. Кожа тёмная, пепельно-черная. Она невысока и стройна, сквозь зелёную военную форму, нарочно подобранную в обтяжку, проступают её аппетитные формы. Небольшие красивые глаза глядят интересно, в этом взгляде распущенность странным образом сочетается с детской невинностью.
- Ле-е-еночка, — тяну я томно и изо всех сил стараюсь понравиться ей. Илана смущённо потупляется и произносит: «Ну что ещё?». Голос у неё недовольный, но мне слышатся едва уловимые нотки кокетства.
— Ленка, — некстати встревает в разговор Костя, — идём жрать!
Теперь она совсем растеряна, ведь она не понимает русского. В своей растерянности, она кажется мне ещё более привлекательной.
Я ухаживал за Иланой несколько месяцев. Провожал до автобусной остановки, садился с ней рядом на сиденье. Пытался быть галантным, подавал руку, распахивал перед ней двери. Пускал в ход все свое обаяние. Ходил, напевая песню группы «Аукцыон» — хочется, хочется смелую черную женщину…
Неотразимая внешне, моя чернокожая Наяда в свои двадцать лет едва дотягивала по развитию до двоечницы из пятого класса русской школы. Говорить с ней было совершенно не о чем. Поэтому встречаться в городе после службы, где нужно было терпеть с нею вечер, я не хотел, и планировал предаться безумной страсти во время ночного дежурства. Только смены наши всё никак не совпадали, а вскоре Илана демобилизовалась. Так вспыхнув, развеялась пеплом мечта, оставив после себя дымчатый шлейф эротической фантазии.
Коснувшись темы образованности репатриантов из ближневосточных и североафриканских государств, не могу не упомянуть о забавном разговоре, который мне посчастливилось слышать парой лет позже описываемых событий, когда я учился в колледже.
В нашей группе занимались бедуины, и в очередной раз, когда они просили нас объяснить элементарные математические действия, которые произвел лектор на последнем занятии, мой приятель не выдержав, прямо спросил бедуинских студентов, учились ли они в школе?
- Где, где? – не понял один из них.
- Ну, в школе, — хлопнул его по плечу другой, — помнишь такой сарай за трактором стоял?
- А-а, вспомнил, — обрадовался первый бедуин, — ни разу там не был.
***
Мы подходим к казармам, чтобы зайти за Мишей. Этой ночью он был в дежурстве. В дежурной комнатке, заключенная между рацией и телефоном, борется со сном ефрейтор Аелет. В руках у неё, как всегда, томик Стивена Кинга. Видимо ужас, который сообщает ей Кинг со страниц своего романа, не даёт девушке уснуть. Аелет — милое скромное создание. Её родители приехали из Румынии. Я считаю её своим другом и мне очень важно, что среди скопища непроходимых тупиц, которые населяют нашу военную часть, есть живой интеллигентный человечек. Однажды она сделала обложку для книги, которую я носил с собой. Я не просил её об этом. Кажется, это был П.Г. Вудхаус. Я помню об этой услуге до сих пор, и это один из самых тёплых подарков, что мне приходилось получать.
Я улыбаюсь Аелет и спрашиваю где Миша. Она пожимает плечами и опять начинает беспокойно водить глазами по странице. Мы выходим на улицу, озираясь по сторонам, как вдруг дверь комнатушки дежурного офицера открывается и на пороге появляется наш приятель.
— Её-лы-ма-а-талы, — Костик присвистнул и посмотрел на меня. Затем снова перевёл взгляд на Мишу. Нос сержанта Михаила напоминает бифштекс. Уже отбитый, но до конца не прожаренный, с кровью как любят истинные гурманы. Костик долго изучал Мишин нос. Он заходил с разных сторон, охал, ахал и причмокивал. Щурился, отходил и снова приближался, будто художник-портретист во время сеанса.
— Красавец! – заключил он наконец и разразился мерзким смешком.
— Пошли есть, — предложил Миша и нетвердой походкой двинулся по направлению к кухне.
Возле столовой уже собралось человек двадцать. Офицерам вход без очереди. Первыми, ближе к дверям, стояли прапорщики. Солдаты перешучиваясь, топтались позади. Некоторые курили в сторонке. Ровно в двенадцать часов вечно заспанный рядовой в поварском переднике открыл двери, и толпа устремилась внутрь.
Я ем быстро потому, что хочу успеть поспать в обеденном перерыве. За нашим столом сидят только русскоязычные солдаты. Разговоры сослуживцев однообразны и лишь изредка можно полакомиться свежей шуткой. Я молчу и налегаю на кусок жареной консервированной тушенки, от которой, я знаю, через десять минут начнётся дикая изжога. На выходе из столовой я беру с эмалированного подноса зелёное яблоко, и, откусывая на ходу большие куски, спешу в барак, где спят дежурные. Там, закатав трубочкой чью то постель, падаю на зелёный матрас, блаженно вытянув ноги.
Томные неясности роятся в моей голове с минуту, и затем я засыпаю. Перед тем, как заснуть я испытываю ни с чем несравнимое блаженство. Кроме того, что я устал и могу, наконец, заснуть, я получаю шанс, находясь на территории военной части, мысленно покинуть её. Унестись в страну красочных личных грёз ровно на полчаса. Туда, где не догонят приказы, черно-белые и предсказуемые. Где не оскорбит глаз унылость цветов бледно-зеленой формы, коричневых построек и безнадежно желтого песка.
Я просыпаюсь от того, что кто-то трясёт меня за плечо. Прошел уже час. Давид Перес, водитель из Аргентины, укоризненно повторяет: «Вставай, вставай уже, работа есть».
Я весь взмок, в глазных пазухах лужи пота. Немного болит голова. Я тяжело встаю, выхожу из барака и, пошатываясь, иду к поилке с охлажденной водой. Долго пью, собираясь с мыслями. Нужно отработать ещё полдня.
Перец, так мы русские его зовем, уже сидит в заведённом джипе и беззлобно прикрикивает на меня, подавляя улыбку: «Поехали, ну же, я что ли за тебя работать должен?» Он неплохой парень, я на него не сержусь. Давид больше двух лет в армии. У него жена и ребёнок. Он энергичней нас холостяков. Хочет побыстрей сделать работу и улизнуть в увольнительную. Домой к своим.
В ремонтной части Аелет оформляет мне бумаги, я готовлю грузовик и, получив подпись офицера в путевом листе, отправляюсь в другую часть, которая находится километрах в сорока от нашей. Наши механики сложный ремонт делать не обучены, и приходится машины перегонять. В прочем, в моей службе это самое приятное.
С ревом тронулся тяжелый грузовик. Зеленый солдатик на проходной помахал мне рукой, открыл ворота, и я вырвался за пределы колючки. Есть в этих заборах с колючей проволокой, опоясывающих военные части, что-то зловещее, подавляющее волю. Вроде можешь уйти, никто не остановит, но забор, увенчанный заострённым ржавым металлом, утыканный тут и там дозорными вышками сковывает волю, подавляет разум.
Деловито покачивая боками, грузовик взобрался на скоростную магистраль, и я утопил педаль газа до пола. Скоро по правую руку потянется зеленая стена в оранжевых шарах – грейпфрутовое поле. Я остановлю машину, подберу с земли спелый фрукт и кину в бардачок, чтобы пахло цитрусом.
Приехал. Пересек проходную, захотел есть, секс и спать, встречаю Мишу и Костика. Ну, говорю, рассказывай, кто тебе нос разукрасил? «Пошли, присядем, чего на солнце стоять» — это Миша отвечает.
Сели закурили. Оказалось, к Мише в ночь дежурства приезжал его друг Аркадий.
- Аааа, — ехидно протянул Костик, — поня-я-ятно.
Действительно кое-какие догадки сразу появились, я-то Аркадия хорошо помню. Невысокий лет двадцати четырех, жилистый с очень запоминающимся взглядом. Как-то встретились, он стоит, пошатывается, выпил уже немало, а в глазах его серых призыв к действию, жажда подвига и отчаянная решимость. Без тормозов человек. Кличка «долгожитель».
Миша с Аркадием выпили литр водки под нехитрую армейскую закусь, и показалась парням мало. В связи с этим они сели в джип и покатили в город. По дороге подрезали какого-то деда и он несся за ними несколько километров и отчаянно сигналил. Если успел записать номер, то можно ожидать последствий. Впрочем, их и так можно ожидать, потому, как по приезду на базу Миша с Аркашей выпили вторую бутылку, и их потянуло кататься на ретро-транспорте, выбор которого на нашей базе весьма широк. Далее Аркадий лихо заложив вираж, кладет джип «Six» американского производства прямиком в канаву, причем на крышу. Миша при этом получает повреждение носа, а Аркадий сильный ушиб руки. За пару часов остававшихся до рассвета, с помощью грузовика оборудованного подъемным краном и непечатных слов, друзья извлекают покореженный джип из канавы и загоняют его в один из ангаров, в самый его конец.
На этом остросюжетная история сержанта Михаила подошла к концу, и я краем глаза заметил, как испарилась перманентная наглая ухмылка с Костиного лица. Задумался Костя. И было о чем задуматься. Джип рано или поздно найдут, вызовут военную полицию, и пока кто-нибудь не сознается в содеянном, будут трясти всех (особенно водителей), а об увольнительных, само собой, можно будет забыть.
Погрустил я минут пять, и тут такой закат великолепный на небе нарисовался, жара спала, с полей запахло и что-то внутри озорное проснулось, обнадеживающее. В общем, захотелось праздника. Готовую машину из ремонта забрал и поехал я длинной дорогой через город. Ребят попросил придумать что-нибудь по поводу задержки моей. У самых ворот, на глазах удивленного привратника, отвернул и поехал назад вглубь части. Забрал из грузовика грейпфрут и в джип положил. Чтобы пахло цитрусом.
Лови мою песню, встречный ветер. Зря ты комкаешь мотив, пытаешься запихнуть его обратно в мой рот, хоть ты и силен, но уже поздно. Звуки слеплены в слова, слова нанизаны на строчки, строчки сложены в куплет. Я поэт-песенник. У меня много песен. Кто мои слушатели? О, их множество; ветер жаркий полуденный, ветер теплый вечерний, ветер предрассветный прохладный, ветер с песком, с запахом горелой резины, пороха и дорожной пыли… Иногда в хлопках брезентовой крыши, мне слышатся громовые овации.
Минут через пятьдесят вдалеке из голых песков начал расти город. Вскоре я свернул с трассы и, минув пару светофоров, оказался в своем районе. Ехал шустро, воровато озираясь по сторонам. Разрешения на въезд в город у меня не было.
Я припарковался возле дома на тротуаре и, спрыгнув на землю, ощутил на себе жадный взгляд любопытных детских глаз. Соседские отпрыски смотрели на мощный джип с огромными колесами. Такой штуки им раньше видеть не доводилось. Пока несовершеннолетние обильно отделяли слюну, я от греха подальше, скинул клеммы с аккумулятора (авто заводился без ключа), и обошел дом кругом. На газоне под моим окном многообещающе белела свернутая в несколько раз бумажка.
Дома я достал из вместительных карманов формы собранные по дороге предметы первой необходимости как то; пакет целлофановый, пластиковая бутылка, кусок поливочного шланга, пачка сигарет пустая. Через две минуты курительный аппарат с системой водяного охлаждения продуктов сгорания, был готов.
Пропустив через легкие литр густого желтоватого дыма, я быстро замел следы, спустился на лифте вниз, и рысцой устремился к машине. Дети медитировали на том же месте, не потрудившись даже захлопнуть мусоропроводы отвисших челюстей. Я вернул клеммы на место, завелся и, прыснув от смеха при виде потешных детских мордашек, выехал со двора.
Когда из тесного города я вынырнул на трассу, можно было больше не опасаться патруля. Я, выражаясь языком моряков, лег на курс.
Стрелка спидометра плясала у отметки «100», я расслабленно курил, ветер, гуляя в кабине, посыпал зеленый мундир табачным пеплом, все было чудесно.
Половина пути уже была позади, когда случилось нечто совершенно для меня неожиданное, хотя и весьма предсказуемое, если подумать. Меня накрыло. Безжалостно.
В Cofeeshop Амстердама, покупая полюбившийся сорт марихуаны, чтобы спокойно подымить за столиком, вы заранее знаете на какой эффект можно рассчитывать. Со значительной долей вероятности, вы можете прикинуть отправитесь ли, немного погодя, гулять по нарядным улицам, или часа на полтора прилипните к стулу, безумным взглядом провожая прохожих и автомобили, снующие за окном. Когда же траву вам продает чернявый юнец с бегающими красными глазами, моментально исчезающий (словно леприкон) как только деньги окажутся в его руке, планировать что-либо невозможно.
Меня накрыло самым негуманным образом. — Вот спасибо, Боря, друг, предупреждать же надо, — успел я подумать и вдруг ощутил, что еду очень быстро. Со страхом я взглянул на спидометр. Наглый прибор издевательски констатировал 80 км/ч. Несколько машин обошли меня слева тихо шурша шинами. «А ведь если вдуматься», — откашлявшись, начал сиплым голосом внутренний голос, — «если вдуматься, я в состоянии сильного наркотического опьянения веду трехтонный джип по направлению к военной базе!»
Неприятный холодок пробежал по спине. Хотя нет, вру, никакого холодка не пробегало, так пишут в дешевых романах. Мне же стало сильно неуютно. Даже трясти немного начало.
Я собрался, мотнул головой и издал короткий гортанный смешок: «Ха, ерунда, это только паника, паранойя. Все под контролем, полный вперед!». Ну, или хотя бы самый малый.
Кое-как дотянул до места и въехал в ворота. На этот раз захотелось мне только одну вещь. Есть или спать не было никакого желания.
Поставил я машину куда полагалось, и стал думать, чем себя занять. День клонился к вечеру, солдаты потихоньку собирались по домам, но я дежурил в ночь, и нужно было скоротать часок до ужина, по возможности не привлекая к себе внимания. Немного потоптавшись возле поилки с видом разбуженного мертвеца, я не нашел ничего умнее, чем сесть на самом проходе на ящик с инструментами и уткнуться в книгу. Читать, однако, было совершенно невозможно. Строчки не стояли на месте. Буквы в словах толкались и норовили нарушить строй. Когда мне, наконец, удалось удержать фокус, новая неприятность преградила путь к знаниям. По мере того, как я достигал конца предложения, я напрочь забывал, что было в его начале. Тем не менее, поза с книгой в руке позволяла маскироваться, не поднимая воспаленных глаз, и я принялся просто разглядывать буквы. Занятие это оказалось необычайно увлекательным. Я расслабился, о чем вскоре пожалел. Сколько лет прошло, а я до сих пор не могу себе простить, что не надел тогда темные очки, которые лежали в моем шкафчике. Как я мог о них забыть?!
Возле меня остановились черные, только что начищенные сапоги. В сапоги было вмонтировано коренастое туловище, а венчала конструкцию голова с парой внимательных черных глаз.
- Анатолий? – произнес Абу в обычной своей шутливой манере так, будто видеть меня было страшно удивительно. И тут я, потеряв бдительность, поднял на него свои вопиющие глаза.
- Ой, ой, ой, — покачал Абу головой и вмиг сделался серьёзным.
Я не знал куда себя девать, и смотрел в пол, готовясь к худшему. Сапоги немного постояли и пошли влево. Я повернул голову в бок и посмотрел командиру вслед. Тут он обернулся и, встретившись со мной взглядом, громко запричитал: «Ай, ай, ай». Меня бросило в пот.
- Что слышно?!!! – вдруг рявкнул кто-то над самым ухом. От неожиданности я подпрыгнул на металлическом ящике.
- Анатолий, — с угрозой в голосе проговорил Эли Коэн, — эта штука в армии запрещена.
- Какая штука? – я изобразил удивление на лице. Сердце тем временем исполняло барабанную дробь. Я влип. Я попался. Я попался два раза!!
- Эли Коэн, — неожиданно ответил на мой идиотский вопрос старый прапор и зашагал прочь.
«До года военной тюрьмы с переводом дела в гражданский суд» — услужливо подсказал внутренний голос. Паранойя снова протянула ко мне свои цепкие холодные щупальца.
После ужина было построение. Догорал закат. Монотонно читал устав дежурный прапор Исраэль. Никто его не слушал, каждый думал о своем. Кто-то не думал вообще и правильно делал. В армии не надо думать, надо соображать. Хотя это тоже не обязательно.
Потом хором щелкнули затворами винтовок, вхолостую спустили курки, целясь чуть выше багрового горизонта. Стволы пусты, ночью никто не прострелит соседу голову, дернувшись во сне. Знамя на флагштоке (чьим-то волевым решением, установленном возле сортира) приспущено. Теперь можно слиться с зеленым матрасом и блаженно курить, глядя в потолок.
Около двух часов ночи меня разбудил Исраэль. Он стоял надо мной и повторял: «Вставай, ехать надо, вставай». Он не стал зажигать свет, чтобы не будить остальных.
- Встаю, встаю, — просипел я, и только после этого его сутулый силуэт, мелькнув в освещенном проеме двери, скрылся. Я ощупью нашел свой бычок на металлическом шкафчике рядом с кроватью и закурил. Дым дешевых крепких сигарет перебил запах носков стоявший в казарме. Я встал и пошел умываться. Исраэль уже сидел в заведенном грузовике на пассажирском месте, нахлобучив каску на голову. В кузове клевали носом караульные.
- Давай, кхм, поехали, Анаталий, кхм. Чем раньше начнем, тем раньше закончим.
Когда свежие караульные сидели по вышкам, а те, кого сменили на посту, лежали по койкам, мы с Исраэлем поехали проверять склады с оружием. Не пробрался ли террорист, не перекусил ли замок, не набил ли карманы патронами и гранатами? Конечно, нет. Но проверить надо. Так велит нам Устав. Исраэль никогда не нарушает устав. Не подумайте, что он выслуживается, нет, в его возрасте это уже бесполезно. Просто иначе он не может. Мы старательно проверяем каждый замок, петляя меж складов на грузовике. Устав для Исраэля как святое писание для отрекшегося от мира монаха схимника. Как залитая светом тропинка в кромешной тьме. В свои сорок лет этот добродушный дегенерат с изрытым оспинами лицом и глазами жвачного животного, кажется существом лишенным собственной воли. Программой, биороботом, заводным солдатиком. Я кручу баранку, а Исраэль светит в окно прожектором и кряхтит. Он все время кряхтит и не замечает этого. Мы почти не разговариваем. Я пытался с ним беседовать, и убедился, что это бесполезно. Исраэль отвечает односложно на любую вброшенную фразу и самое большее, чего можно добиться от него это Воробьянинское «Да, уж».
Этот прапор мне симпатичен, потому что беззлобен и терпелив. Его жалко презирать. Я силюсь представить его молодым. Не может быть, чтобы он был таким всегда! Что сломало его? Что сделало его ходячим трупом? Какая беда выжгла в нем душу, высушила мозг, набив освободившееся в черепе пространство параграфами Устава? Может несчастная любовь или тяжелое ранение? Ответа нет. Вместо ответа гул мотора, скрип рессор и рефлекторное кряхтение.
Наконец миссия окончена. Мой командир благодарит меня и отправляется в свою комнату. Я выпрыгиваю из машины, и по пути в казарму, заглядываю в дежурную. Там, на крохотном диванчике, нарушая инструкцию, лежа на спине, спит ефрейтор Татьяна — скуластая брюнетка лет двадцати. Она вполне привлекательна. Заметно косит на один глаз, но едва ли стоит вспоминать об этом теперь, когда она спит. Дыхание ее ровное, отрывистое шипение рации не тревожит юную защитницу земли обетованной.
Склонившись над ней, я кладу ладонь на проступающую под формой округлую грудь и легонько провожу большим пальцем по тому месту, где угадывается сосок. Дыхание девушки по-прежнему ровное, и я позволяю себе пошалить еще мгновенье.
Затем, уже на пороге я оборачиваюсь и в полголоса задумчиво вопрошаю: «Что тебе сниться?».
- Крейсер Аврора, — внезапно отчетливо произносит Таня, не открывая глаз.
***
Утром наш муравейник снова пришел в движение. Тут и там сновали солдаты, вернувшиеся из увольнительной. Прапорщики, размашисто жестикулируя, отдавали приказания. Офицеры решительно распахивали двери кабинетов и служебных автомобилей, держа пухлые папки подмышкой. Вместе с суетой овладевшей миром вокруг, внутри меня проснулись недавние страхи. Все ещё стоял в ангаре изуродованный «Six». И прапорщики, заметившие мое состояние вчера, уже приступили к своим обязанностям.
Я поплелся в ремонтную часть. В это утро я работал с Эли. Я загонял машины на эстакаду, Эли осматривал их и назначал ремонт. Обычно веселый и общительный, сегодня старый прапор был молчалив и сдержан. Он нарочно не смотрел мне в глаза и говорил исключительно по делу.
Неужели он подал рапорт? Черт подери, неужели он меня заложил? Точно, так и есть. Теперь глаза прячет, гнида. Значит приятельские отношения, которые, как мне казалось, были у нас – миф, подделка. Тоже мне приятель. Он же выходец из Марокко. Они все в тайне ненавидят русских за то, что мы потеснили их с насиженных мест. Огромная эмиграция из развалившейся страны советов создала серьезную конкуренцию на израильском рынке труда. Многие старожилы потеряли хорошую работу. Такое не забывается.
Так я размышлял, отгоняя грузовик на стоянку, а когда вернулся, обнаружил, что Эли исчез. Я покрутился немного возле эстакады и сел в тени на бордюр покурить. Вдруг земля подо мной задрожала, и послышался протяжный рев. Я, было, подумал, что едет гусеничный транспортер, но тут из-за деревьев показался «Захлад». Этих монстров сейчас в армии осталось не много. Едва ли больше сотни. Похожие машины можно видеть в кинохрониках Второй мировой. На них громыхали по просторам России солдаты вермахта. Это остроносый грузовик, задняя часть которого опирается на гусеницы. Круглые фары закреплены на передних крыльях, которые основательно выступают из кузова. Напоминает это чудо техники дракона, и черный дым, который валит из непрогретого дизеля, усиливает сходство со сказочным ящером.
За рулем ревущей махины сидел Эли Коэн. «Захлад» подкатил вплотную, и мне пришлось подвинуть ногу, чтобы она не оказалась под колесом.
- Залезай, поехали! – рявкнул безумный прапор из кабины. Я обогнул длинный капот и, открыв дверцу из толстой стали, забрался внутрь. Внутри все тоже было стальное; руль, сидения, приборная панель, рычаги и тумблеры. Эли резко тронулся, и я схватился за дверь, чтобы не набить синяков. Сзади, в кузове грохотал двухметровый пластиковый короб, прикрепленный к полу машины практически вертикально. Это «секретное оружие» порождение 60-ых годов. В то время в Секторе Газа были сильные волнения. Арабы бунтовали, забрасывали израильских солдат камнями. Самодельными пращами, они метали камни далеко и с поразительной точностью. Думаю, нет нужды пояснять, что случалось, если булыжник размером с кулак попадал солдату в голову. Резиновых пуль тогда в Израиле не было. Когда «ЦАХАЛ» открывал огонь по демонстрантам, мировая общественность била в колокола – мол, как же так, палестинцы камушками швыряют, а в них из автоматического оружия палят?! И вот чья-то находчивая голова изобрела камнемет. Едва из толпы начинали лететь камни, с израильской стороны подгоняли «Захлады», и через пару минут, на быстро пустеющую площадь обрушивался град камней.
Эли крутил неподатливый руль, молча глядя на дорогу. «На кой хрен он меня с собой взял?», — размышлял я. Мог бы и один движок погонять, если надо. Но Эли молчал, наматывая на кардан положенные мили, и я бросил попытки проникнуть в его замысел, и периодически подпрыгивая на стальном сидении раритетной техники, уставился в окно. Постепенно, толи под влиянием выкуренного вчера, толи от природной моей мечтательности и философского настроя духа, представилась мне следующая картина. В необозримом холодном космосе среди скопления звезд, что зовется галактикой, вокруг одной из звезд вращается планета. На ней океан, разделенный исполинскими массивами материков, и на одном из них по тонкой ниточке асфальта, петляющей среди бурой пустыни, едут два мужика на бронированном грузовике. И не знают они, куда и зачем едут. И ехать им целую вечность, а вечность не исчисляется часами и минутами, а значит, самого времени не существует. Но не тут-то было. Эли затормозил на обочине и я, зазевавшись, больно стукнулся коленом о дверную ручку.
- Давай, вылезай, — сказал Эли Коэн.
Я вышел из «Захлада», оторопело соображая, что происходит. Эли обошел машину, под ногами его хрустел гравий.
- Кидай камни в трубу.
- В трубу? – я вскинул брови и уставился на командира.
- Да, да, в трубу. Ну же, забрасывай!
Я начал горстями собирать гравий с земли и засыпать в люк, который открыл Эли на стенке пластикового короба.
- Еще, еще, не жалей, — подбадривал меня нестабильный прапор, скаля свои кривые зубы в бесноватой улыбке.
Когда на дне короба было сантиметров десять крупного гравия, Эли закрыл люк и, указав мне на черный металлический рычаг, скомандовал: «Пали!!!»
Я дернул рычаг и на дне трубы с бешеной скоростью прокрутился барабан с плоскими лопастями. Туча камней взмыла в воздух и, с хорошей кучностью пролетев метров пятьдесят, ухнула на шиферную крышу небольшого склада. Раздался грохот и во все стороны полетели осколки шифера. Я выдохнул.
- Сматываемся, — шепнул Эли, скорчив комичную гримасу испуга, и первым запрыгнул в грузовик.
***
Прошла неделя, и страхи мои немного улеглись. Ничего не происходило. Траву я не курил и исправно поглощал лимоны. Считалось, что лимонная кислота выводит из мочи следы употребления марихуаны. Черт его знает, правда это или нет, но когда солдаты ожидают проверок военной полиции, запас лимонов на кухне всегда резко сокращается.
Как-то раз перед обедом я заметил на вершине песчаного холма знакомый силуэт. Это был Миша, он стоял, курил и смотрел куда-то перед собой. Я забрался на холм и встал рядом. Я увидел, внизу возле ангара, грузовик с манипулятором и еще один больше размером с платформой для перевозки транспорта. Металлическая рука с магнитом вместо кисти грубо хватала джипы типа «Six» и швыряла их на платформу большого грузовика. «Приказ о списании прошел» — не веря своим глазам, понял я, — «в утиль увозят».
- Миш, как дела у левой ноги?
- Идем есть, — улыбнулся он, и вприпрыжку засеменил вниз по склону.