Важное
Разделы
Поиск в креативах
Прочее
|
Палата №6:: - Ресторан. ПрогулкаРесторан. ПрогулкаАвтор: дважды Гумберт Сегодня мне приснилась ты с актером Краско. Я спросил, зачем ты с ним ебешься, он же старый и мёртвый? Бедный, ответила ты и отступила в серость с картины Ротко.Имя ему Глеб. На дворе суровый январь пятого года. Глеб сидит в ресторане *Русское подстолье*, что на Александровской улице. Место ужасное, бутафорское, потаённое. Подключенный к розетке швейцар изображает петрушку. Барские блюда, цены, размах помещения. Людоедские стулья, столы. Салфетки сложены уголком. Сахар – большими кусками. Неделимая шкура медведя. Под наклоном висит портрет Николая Кровавого из зернышек и жучков. Карлы в банках. Сиамские орлы на чеканке. Русская песня в исполнении Круга. Пафосно здесь и подловато, точно во сне. Официантка похожа на чучело Блаватской, не хватает только кокошника из змей. Слово – не воробей, а дезориентированная летучая мышь. Жить так не привычно и дорого. Перед Глебом стоит запотевшая кружка безблагодатного чешского пива. Рядом на блюдечке с синей каймой горка орешков, отдающих могильной трухой. Нет, Глеб никогда б не ввязался в этот адский орнамент, если бы не понты полубрата Бориса. Как нарочно, напротив – вертикальная прорубь зеркала. Да не зеркала – а зерцала, конечно. Глеб имеет возможность хорошо рассмотреть свои зубы. Стоит самозабвенно улыбнуться – и сразу видно, каков человек. Зубы – это и есть душа человека. У двойника в кристально чистом ничто – темный щербатый лик, полубезумная ласковая улыбка. Глеб ощущает, что там, в зеркале ожидает кто-то другой, не он сам. Некто себе на уме и, возможно, опасный, юродивый. Строго определенным образом плохие зубы – вот и вся идентичность. *Да ништяк, — лихо думает Глеб. — Если станешь эгоистом, повстречаешься с дантистом*. Брат Борис опаздывает и не звонит. Даже не брат – полубрат. Матрица одна, отцы разные. Позарез нужен скромный беспроцентный заём. Сам брат Борис ему ни к чему. Глеб нервничает и вжимается в угол. Ему не меняют пелёнки. Ему не приносят чай. Хотя в ресторане, по сути, пусто. Только какие-то пухлые дети на другом конце тихо пихают в себя… Расстегаи? Кулебяки? За соседним столом двое мужчин азартно пьют водку, закусывают и громко болтают. Эти особи органично вписаны в обстановку. Правильные, крупные, силовые, они забирают всё внимание официантки. Тот, что постарше и пофактурнее, с желтой фарфоровой головой, зовет официантку то *девочкой*, то *дочкой*. Его собеседник, ершистый, запальчивый, в узких очках без оправы, медленно, но верно расплывается, теряет пристойную форму. Глеб невольно и недовольно прислушивается к их разговору. А рассуждают они о быдле. Глеб опасается встретиться с ними глазами. Он макает губы в свое пиво и пристально всматривается в темную текстуру столешницы. Разворачивает салфетку и начинает на ней писать ерунду, что-то вроде: *ты обтянула коленки синим подолом ночи шарманка ноет в простенке мы дети рабочих*. - Сёма, ты погляди в натуре, в чем они тут ходят, что едят, какая тут дрисня и меланхолия, — что-то доказывал молодой, более пьяный. – Одеваются с китайского рынка, едят вонь в целлофане, пьют пиво из концентратов. А я был в *Четырех сезонах* — там картины висят, Сёма, русалки невыразимые плещутся, там джаз, Сёма, джаз! - А что вы хотели, Феликс Маркович? — вежливо возражает лысый. – Время должно пройти, время. Москва, она ведь, радость наша, тоже не сразу образовалась. - Сёма! Какая Москва? Какое время? – болезненно вскрикнул очкарик. – Я вот всё думаю, когда ее разорвет, родимую? Да нет – срань все прёт и прёт отовсюду. Изотопы говна не переводятся. Разве такая она была в моем детстве? Колобок этот ёбаный, Сёма, во что он ее превратил? Как он ее испохабил? Какой хуйни понастроил? Я бы, Сёма, ее в три дня зачистил, слышишь, Сёма? Пригласил бы нормальных архитекторов, дизайнеров со всего света. Пока еще хоть что-то можно спасти. И все, блядь, визовый режим, чемодан, вокзал, катынь. - Феликс Маркович, — качает головой Сёма. – Ай-яй-яй. Дочка, ты нам еще грамм триста. - Неужели, ты веришь, Сёма, что время что-то изменит? С этими вот? Всё-таки Глеб не выдержал и взглянул. И встреча разумов произошла. Что-то непостижимо чужое обожгло снаружи и рвануло изнутри. - Девушка, — обращается Глеб к официантке, пользуясь ее близостью. – Я, вроде, чаёк заказывал. - Чё, братан, ливер вздулся? – развязно спрашивает Сёма и гыкает в кулак. - Да, и пепельницу замените, — срываясь голосом, продолжает Глеб. – А музыка у вас всегда такая? Аутентичная? Ну, русская? - Есть Битылс. И Мариконе. И Абба, — отвечает официантка, явно сбитая с толку. - А чем, братан, тебе шансон не угодил? Русское не любишь? - Какие перемены, Сёма? Какие перемены? Да скажешь им завтра по телеку: стопроцентная явка с веревкой, и придут, блядь, и повесятся за халяву. - Феликс Маркович! – снова увещевает Сёма и тут же, повернувшись к Глебу, резко меняется в очертаниях. – Слышь, тетерев, отвечать надо, когда люди спрашивают. - Гражданин, а вы что бы хотели послушать? Ваша заявка? – со смешком прищуривается очкарик. - Гитары, блядь, гавайские, — заливается Сёма. Глеб хочет что-то ответить, но горло передавила сухая обида, и мысль его носится по манежу. По тому самому проклятому Кругу. И тут темный двойник приходит ему на выручку. - Рахманинова. *Остров мертвых*, — еле слышно говорит он. – Или Адамо. Сёма пыхтит от смеха. Феликс Маркович морщится и поправляет галстук. - Какое еще Адамо? Что, совсем всё хуево? – интересуется Сёма. - Ладно, Сёма, не связывайся, — приказывает Феликс Маркович. – В пизду. Тут телефон Глеба взрывается мелодией *Интернационала*. Смущаясь и злясь, Глеб односложно говорит в трубу. Это самая дешевая модель, какая только существует в природе. Брат Борис извиняется. Он сегодня не сможет подойти. У него повышение в должности. Фирма отправляет его в Метрополию. Вот и с баблом поэтому у него перебой. Ах ты, боженька несусветный! Вселенная любит меня и поддерживает. Лепит из меня колобок. И запускает по желобку леденящему. O, money… Ом мани… На гребне стыда, Глеб натужно соображает, хватит ли оплатить заказ. - Ты вообще кто по жизни? – грянув водки, снова привязывается Сёма. - Чем занимаешься, дятел? Кто по профессии? – подыгрывает Феликс Маркович. - Стихи пишу, — отвечает Глеб и урчит чаем. — Девушка, счет! - Революционные, полагаю? А жизнь твою кто содержит? Я же говорю, Сёма, они не будут работать без принуждения. Они будут стихи писать. Панки, блядь, хуевы! Слово не воробей, а сверхзвуковой истребитель, ведомый смертником. - Пишу на бумажке стихотворение. Потом сжигаю бумажку – вот так. И что-то происходит. Что-то сказывается и отражается. Далеко где-то, — Глеб рассеянно поджигает салфетку и смотрит, как она скукоживается, рассыпается в черный снег. Потом резко сдувает пепел в сторону гадов. Стальная рука профессионально сжимается у него на запястье. - Ты чё, прихуел, бродяга? Ты знаешь, кто мы такие? Глеб начинает судорожно смеяться. Кто-то из другого мира дергается и кривляется его телом, как своим. – Конечно, знаю. Вы москали, захватчики, генералы карьеры. Андроиды, человяки. Типа пощады, дядинька! - Вот и допизделся, — Сёма заворачивает ему руку за спину. - Учить надо, — трезвым голосом произносит Феликс Маркович. – Учить, учить и еще раз учить! - Выйдем-ка, парень, — говорит Сёма и дергает Глеба за собой. – Нормально, дочка. Щас вернемся. Чуток прогуляемся. В гардеробе ветхий слюнявый старик подает господам одинаковые полушубки. Глеб отрешенно набрасывает на плечи тонкую куртку с капюшоном. К рукаву прилипла какая-то белая лентообразная гадость. *Голуби, что ли, насрали? И когда, блядь, успели?* — фиксирует он и даже не смахивает. По лестнице с крутыми ступеньками они поднимаются в ночь. Сыплет злобный снежок. Ресторан расположен в цоколе облезлого конструктивистского дома. - Камера, — кивает очкарик. – Идем во двор. Пусть его. Побежит – завалю, не побрезгую. Глеб идет впереди, заложив руки за спину и опустив голову. В ней досадно и мутно. Он одного роста со своими палачами, только тощий, нескладный. - Я просто сломаю тебе нос, пацан, — ласково обещает Сёма. - Пидары вы, — бормочет Глеб. - Что? Думай, дурень, за базар свой гнилой. - Пидарасы. Фашисты. Прожорища. - Ну всё. А теперь я сломаю тебе руку и отрежу ухо, — так же снисходительно поправился Сёма. - Давай пиздуй на лобное место, неудачник. Глеб идет по узенькой обледенелой полоске асфальта у стенки. Воздух — точно наждак. Всё расплывчато и безвременно. Всё это похоже на эпизод из дурацкого фильма. Как он так влип? И вправду, дурень. Вдруг за спиной слышится тяжкий выдох, пронзительный нарастающий шорох. И — хряп! Глеб падает от сырого и страшного, нечеловеческого удара. В облаке искрящейся пыли возвращает себе равновесие. Вот тебе и шансон! Потрясающе! Силовые мужчины разбиты на голову. Белый нож льда сорвался с карниза и начисто отсек их от реального мира. Сёме, пожалуй, пришел капут. Его фарфоровый шарик взломан, так что обнажена творожистая, изжелта-черная подноготная воли. Феликс Маркович механически дергается под прессом из снега. Глеб — всё тот же, только остолбенел, задохнулся от удивления. А вокруг всё безлюдно, мрачно и тихо. Зима грандиозна, непоколебима. И только прогрохотавший на спуске обледенелый трамвай возвращает внутрь ситуации. В нем, в том случайном, пустом вагоне, в облаке потустороннего электричества, Глеб различил силуэт. Какая-то девушка прильнула к окошку и забрала образ Глеба с собой, так ловко и верно, точно вынула душу. Трамвай унесся, и тут же стал внятен тошнотворный запах крови. Нет, это не фильм и не сон. Из потерпевших брызнули вещи — бумажник, дорогой телефон. В калите было густо. Глеб вызвал неотложку и с удовольствием размозжил ногой изящный дивайс чужака. Реальность слегка проникается смыслом. Глеб уходит дворами, мимо храма Александра Невского, по скрипучему снегу. Идти, впрочем, некуда. Но и стоять нельзя – стужа. Кажется, что следом кто-то подпрыгивает, хихикает, подгоняет. Глеб обращается, но никогошеньки нет. Mais tombe la neige…* *А снег падал (фр). Теги:
-3 Комментарии
#0 10:43 06-09-2012Лидия Раевская
Весьма отлично пишете, братки Ну, что же, юноша, недурственно. Весьма! Порадовали старика. Эстетика любимого Мейринка! Очень много алмазов в этой вербальной породе. Восторгся! ух. годится. шикарно плюсом к каментам Да вообще ахуенно. Зря только герой бумажник не забрал. Тогда бы хэппи-энд получился высокоморальный. хе хе.) классно, очень не любят Гумберты евреев… да и евреи очень русские почему-то хорошо весьма вменяемо, а местами, даже, и хорошо ну, сустоя, ты делаешь неправильные выводы. только один из гумбертов не любит их. второму они похуй совершенно. но я люблю Мандельштама, Ходоровского (режиссера) и Нови а Нови любит вас. говнюков и мерзавцев Еше свежачок Часть 1. Начало безрадостное.
Один почтенный гражданин вполне солидного вида и выгодного жизненного возраста служил в ЛитПромхозе Главным Куратором и был очень начитанный, особенно всякой классики начитался – ну там, разных Бальзаков, Чеховых, Пушкиных и прочих знаменитых писателей.... А у нас в палате номер три
От свобод дарована свобода, А у нас в палате номер три, Что ни пациент, то Квазимодо. Капают на нервы три сестры, Шлёпаем под ручку я и ты, Шаркаем два брата- акробата. Камеры повсюду, кварц по хатам.... всё на своих местах
вселенная в полном покое стрелка рубильника смотрит на нах отсчитывая тишину до убоя звёзды вписались в кресты точно по кругу не понарошку три медвежонка прут из избы стул поварёжку и детскую плошку.... Strange and crazy.
Странное и совершенно чебурахнутое (охренеть). Вышла из подклети Челядь Дворовая кривобокая подышать свежим воздухом и заодно немножко посучить свою Пряжу на солнышке.... |