Зарисовки (часть 2). Буббль гум. The kids

Автор: Гм ыря Когда я пошел в школу, меня переполняло чувство собственной важности. Отнюдь не оттого, что предстояло почерпнуть мудрости из бездонной кладези знаний. Я был чрезвычайно горд тем, что у меня есть собственный ранец с металлическим замком, пенал и ручки с карандашами. Ранец мой выгодно отличался от инкубаторских торб с идиотскими цифрами и буквами – на нем был нарисован лукавый дельфин, рассекающий морскую гладь. А пенал мне купила мама, так как подаренный в подготовительной группе диссонировал с модным ранцем. Пенал был с кнопкой и ворсинками внутри. Немаловажную деталь туалета советского школьника составлял пресловутый черный сатиновый мешок для сменки. Как правило, на мешке белыми нитками вышивали фамилию обладателя, а в верхней части мешок стягивался веревкой. Получалось незамысловато, но исключительно удобно не только для ношения кед и сандалий, но и для игры в лошадки. Значительность облику придавала синяя школьная форма, которая в отличие от фекальных девчачьих платьиц и передников, облагораживала даже самых тупых школяров, которые упрямо выводили пятерки в резиновой книжке, нашитой на рукав пиджака. Ну и, наконец, предметом гордости была готовальня, доставшаяся мне в наследство от деда-художника. Так что экипирован я был отменно и лишь впоследствии узнал, что ранец является мощным орудием ближнего боя, пластмассовая ручка со свинченным колпачком заменяет мортиру, а циркуль, при грамотном использовании, служит в качестве артиллеристской установки.

В школе мне понравилось. Наверное, потому, что там не давали на полдник морковную запеканку. Давали котлеты, желтое пюре с нечленораздельной подливой и компот из сухофруктов. В самом же начале перестройки, когда советские люди проводили в очередях больше времени, чем на работе, нас прикармливали гуманитарным фаст-фудом –так называемой ветчиной «Великая китайская стена», за право обладания которой велись нешуточные баталии. В связи с этим очень почетным и выгодным стало звание «дежурного по столовой». Я, будучи время от времени обременен столь серьезной должностью, всенепременно плевал в жестянки и честно в этом признавался нерадивым одноклассникам, которые прибегали в столовую аккурат через 20 секунд после звонка. Впрочем, заморская ветчина была лишь временным увлечением, которое никак не могло соперничать с завтраками, заботливо собираемыми мне бабушкой. Бабуля подходила к делу основательно, упаковывая нехитрую снедь сначала в полиэтиленовый пакет, а затем в фольгу. Завтраки съедались исправно и с аппетитом, особенно если в герметичной упаковке оказывались бутерброды с плавленым сырком «Дружба» или «Волна». Самым же куртуазным кушаньем в то время казался кусок «булки городской» по 11 копеек, намазанный сырком не простым, а шоколадным. Про нутеллу тогда знать никто не знал, да и не нужно было – жизнь и без того казалась прекрасной и наполненной неким тайным смыслом.

Через какое-то время завтраки отошли на второй план, уступив место утренней политинформации. Классная руководительница, которую я тайно вожделел, сочла меня идейно зрелым и доверила проводить пятиминутки политической ненависти. Конечно, я не чурался вырезками из «Пионерки» и «Костра», но душа стремилась к большему. Поэтому я конспектировал материалы «Международной панорамы» Александра Бовина и вечерние выпуски программы «Время», из которых чрез уста Игоря Кириллова узнал про израильскую военщину, стратегическую оборонную инициативу, ястребов из Пентагона и страны НАТО. В то время воплощением вселенского зла мне казался Рональд Рейган, а совсем не Дарт Вейдер, как сейчас. К Маргарет же Тэтчер я не испытывал жгучей классовой ненависти очевидно оттого, что она, как и Ирка из детского сада, писала сидя. Впрочем, даже тогда, во времена истовой веры в Ленина, печника, детей и снегирей, я достаточно критично оценивал реальность и, смущаясь, посмеивался, когда Игорь Кириллов рассказывал про то, как на трибуну поднимались товарищи Рыжков, Слюньков, Лигачев, Капитонов и Громыко. Пищеварительный оттенок этих фамилий никак не вязался с торжественной обстановкой заседаний политбюро ЦК КПСС. Родители меня не поощряли, но и не журили строго. Скорее всего потому, что были скрытыми диссидентами и людьми занятыми. Папа, когда я единственный раз попросил помочь мне с примитивной задачей на движение, предложил взять интеграл по замкнутому контуру, а мама извечно была поглощена домашними заботами, чтением «Нового мира» и вязанием свитеров по эскизам из немецких журналов.

И все же, несмотря на идеологический тоталитаризм, мы оставались детьми и поэтому больше всего любили урок физкультуры. В раздевалке, пропахшей старшеклассниками, мы с пацанами переодевались и мерялись бицепсами. А Эльчин Нусалов гордо демонстрировал поросль на лобке, отчего меня не то, чтобы выворачивало, но в краску бросало. Как правило, в северном городе, в котором прошло мое детство, было весьма холодно, в связи с чем спортивные трусы одевались на физкультуру только поздней весной. Все остальное время мы предавались олимпийским играм в рейтузах со штрипками, начесом и передним кантиком, вечно перетертым на коленках. Большинство моих одноклассников, будучи малолетними мужланами, носили оные рейтузы под форменными синими брюками. Я же с малолетства эстетствовал и подобный гардеробный изыск казался мне вульгарным. Латентной педерастией тут и не пахло, все дело было в элементарных законах физики. Поэтому класса до второго, а, может, даже и до третьего я носил под брюками шерстяные, плотно облегающие детские колготки. Пацаны надо мной смеялись, на что я гордо говорил «идите в жопу» и спокойно переодевался. Как оказалось, один из самых разухабистых балагуров в нашем классе так же как и я предпочитал носить под брюками колготки – на этой почве мы ним и сдружились. Звали его Корнелий Власов. Это сейчас в моей голове не увязывается римская аристократия с советскими военными предателями, а тогда мне было даже приятно, что у моего лучшего друга такое необыкновенное имя. Впрочем, спортсмен из него был никудышный. Зато я выделывал на матах замысловатые кульбиты, метко бросал в корзину баскетбольный мяч, похожий на перезрелый и мятый персик и был капитаном в веселых стартах. Уже тогда становилось понятно, что девочки одаривают своим вниманием сильных и ловких, поэтому я изо всех сил напрягался, чтобы первым из класса сделать подъем-переворот. При этом, конечно, не забывал дать скрытый и унизительный поджопник Роме Бульенову во время переклички «на-первый-второй-рассчитайсь». Однако самым излюбленным физкультурным экзерсисом было лазанье по канату. Девчонкам нашего класса было невдомек, почему все пацаны, забравшись под потолок или даже на две трети от всей длины каната, вдруг судорожно застывали, намертво вцепившись руками и ногами в плетеную веревку, делали глупые лица и уже потом, шумно дыша, счастливые спускались вниз. Потом вновь переодевались в синие брюки и пиджаки и шли на урок труда.

На трудах было не менее весело, особенно когда наш учитель – запойный алкаш по фамилии Ханбиков, уходил в неведомые дали за фрезой или полотном для ножовки по металлу. Тогда мы с Корнелем тырили металлические заготовки и исступленно выпиливали из них звездочки ниндзя. Моя звездочка была аэродинамически ущербной, зато Корнелина врубалась в дверные косяки сантиметра на три. Однажды он решил продемонстрировать мне мастерство супер-ниндзя и с отвратительным гортанным воплем метнул свой снаряд через весь коридор в сторону двери. Пока смертоносная железяка рассекала воздух, дверь как в рапиде открылась и на пороге появилась завуч Мария Титовна, которую вся школа боялась до судорог. Звездочка со звоном вонзилась в косяк на уровне ее уха с массивной золотой серьгой. Титовна смертельно побледнела и так же безмолвно, как и вошла, покинула владения алкоголика Ханбикова. С тех пор мы с Корнелем стали вынашивать планы по овладению нунчаками и приемами айкидо.

Вообще, Корнель был занимательным персонажем. Именно он дал мне почитать Брэдбери и Шэкли, у него я впервые посмотрел по видеомагнитофону «Двойной удар» с Ван Даммом и именно он на крутом магнитофоне Sharp записал мне на немецкую кассету Agfa мой первый альбом Depeche Mode. Мама ругалась, потому что я стер Оттован, на что я ей резонно возразил, что в ее распоряжении еще остались Бони М, Арабески, целый сборник блатных песен Розенбаума и блок чистых кассет Maxell. Еще Корнель умел виртуозно рыгать. Я ему немного завидовал, потому что не мог вывести таких обертональных рулад. Впрочем, когда Оля Гулакова, сидевшая за соседней партой, сказала, что мы «тупые козлы и от нас воняет», я сильно задумался…

…Потому что был в Олю сильно влюблен. На фоне одноклассниц она умела выделиться даже несмотря на канализационный цвет женской формы. Например, ажурными белыми колготками, аккуратными и, в то же время, игривыми сережками, затейливой заколкой или еле заметной губной помадой. Олин папа был капитаном дальнего плавания, что накладывало на нее не только внешний, но и какой-то внутренний отпечаток. Как-то раз, лежа в кровати и выдумывая очередную сцену из Армагеддона, в которой я бесстрашно спасал Олю от пожаров и инопланетян, мне пришла в голову мысль, что я должен выказать своей Дульсинее знаки внимания. На следующий день я перешел к активным действиям и, улучив момент, когда в классе никого не было, открыл Олин ранец и заботливо пристроил между тетрадками и учебниками безобразно большой ком снега. Потом, украдкой наблюдая за ее реакцией, я понял, что первый шаг мною сделан. Оля, открыв ранец, сказала одно емкое и всеобъемлющее слово: «Блядь!» В дальнейшем я осмелел и ухаживал за Олей еще более изощренно. Однажды мы с Корнелем уперли белый мелок, раскрошился его в пыль, и я с наслаждением оросил Олину спину порошком своей любви. Она этого не заметила, в связи с чем я решил еще более решительно привлечь к себе внимание. В тот день она одела золотые сережки – эдакие простенькие колечки. Собственно в это колечко я и продел карандаш KOH-I-NOR и ласково дернул. Привычный уже Олин возглас «блядь» поверг меня в неописуемый восторг. Позже, когда Оля поняла, что от моих ухаживаний ей не отвертеться, мне было позволено приходить в ее двор, где я гусарил на велосипеде «Салют» и великодушно позволял ей сделать круг по району, предусмотрительно подтянув семейником цепь и опустив седло. Когда же Оля, уходя по зову мамы домой, бросила через плечо «приходи завтра», я понял, что такое счастье.

Кто знает, чем бы обернулись мои ухаживания, если бы я с родителями не переехал в другой конец города. Мне пришлось сменить школу, но воспоминания о ней и по сей день тепло греют меня. До сих пор я помню, как с замиранием сердца вытягивал шею, чтобы увидеть через спины старшеклассников непристойную картинку. Как был горд, когда за драку с Олежкой Пиотровским меня отчитывали перед всем классом, а я воображал себя молчаливым Ункасом – последним из могикан. Я помню, что любимым футболистом был Игорь Беланов, а при игре в квадрат за «чиру круга» давали пять очков штрафа. Как мы с Корнелем фарцовали поддельным конфетами, лепя из пластилина разноцветные шарики и запаивая их в полиэтиленовый пакетик, в котором две крайние конфеты были настоящими. Как сейчас я помню, что на двадцать вкладышей можно было выменять черно-белую фотографию со страшным монстром и непонятной надписью «Ирон Майден», а что игра в сифу доставляла особое удовольствие после уроков, когда техничка грозила позвать дворника дядю Мишу или, не приведи Господь, военрука. Я помню красный пионерский галстук и мамины наставления по поводу того, что любой конфликт можно решить словами. А еще я помню, как году в восемьдесят шестом к нам в школу приехал громадный двухэтажный автобус Volvo с финнами из города побратима Луллео. С финнами я свободно общался по-английски, старательно выговаривая «Майнейм из Андрей». Финны улыбались и изумленно оглядывались по сторонам. Уезжая, они бросали из окон автобуса жевательные резинки и конфеты Mars, а ученики младших классов, как голодные звери, бросались подбирать этот разноцветный мусор. Финны весело смеялись и снимали советских детей на портативные видеокамеры. Именно тогда мне впервые стало стыдно за свою страну.