Фильм

Автор: дважды Гумберт - Здравствуй, Маша.
- Здравствуй, Сережа. Проходи. Чаю будешь?
- Спасибо, Маша. Но мне не терпится посмотреть твой фильм.
- Я тебе его с удовольствием покажу, Сережа. Видишь черное зеркало на полу? Ложись на него спиной, головой в ту сторону.
- В первый раз вижу такую модель! Плоская-то какая! Где ты взяла ее, Маша?
- Сам знаешь где. Не задавай глупых вопросов, Сережа.
- Хорошо, Маша. Не буду задавать тебе глупых вопросов. Но это так странно, так непривычно! Чтоб ящик Кона был плоский! Другие модели больше похожи на…
- На гроб? Ты это хотел сказать, Сережа?
- Извини, Маша, но… Я же поэт.
- Дело даже не в том, что он плоский, Сережа. А в новом уровне качества.
- О!
- Ты готов? Включаю.


«В сумрачной глуби зеркала зыбилась и мерцала золотистая пыль. На вид устройство было очень хрупким. Я осторожно лег на его прохладную, матовую поверхность, вытянул ноги, расслабился, закрыл глаза, сложил руки крестом на груди. От затылка до копчика пробежала волна истомы, другая. Где-то рядом тихо зажурчало, потом послышался приглушенный рев спущенной воды. Примерно через минуту показалось, что я медленно погружаюсь в зловонную, обжигающе холодную тину. Наконец, зеркальная грань с тихим шамканьем сошлась над моим лицом. Черная жижа стала вливаться в меня через нос, заполнила голову, грудь и живот. Стало темно, я стал задыхаться. В панике я воззвал к древу Берёзе и деве Марии, к бабушке, к матери, к героям мультфильмов, ко всему христианскому человечеству, - к русским, уже не русским и вовсе не русским, к вовсе не людям, к Богу-создателю и Богу-разрушителю, к Диего Марадоне и маршалу русской поэзии Пушкину, но услышал меня только некий мутный и блеклый, забубенно расплывчатый человек. Незнакомец. Он перекатил меня на живот, хрипло выругался по-английски, хватил кулаком по спине – и я задышал. Но не правильно задышал, не по-людски. А так, точно где-то пониже поясницы у меня вдруг прорезались жабры. Тот человек отпрянул и убежал. А я встал на ноги, отер лицо от слизи и патины и улыбнулся шокирующей новизне.
Ярко светила померанцевая луна. За поворот уходила расквашенная дорога. По правую руку плотно, как книги на полке, выстроились пузатые каменные дома с черепичными крышами. По левую – протянулся тын, за ним виднелся редкий лесок и какие-то небрежно прорисованные постройки. Туман загадочно курился. Всё выглядело неопрятным, грубым и закопченным, а с другой стороны – и чудесным, глубоко, непоправимо чужим. Словно я погрузился под воду. Меня шатало, движения мои были затруднены и разбросаны, с каждым шагом я продирался, одолевая сопротивление среды. Грязь покрывала меня от пят до макушки. А может, и не грязь то была. А может, и кое-что похуже. Одежда висела на мне клоками. А может, и не одежда то была, а сама кожа моя отставала, как плохо наклеенные обои. И отставала она вкупе с мяском. Но я шел по дороге, упорно шагал, а в голове у меня раздавался (я узнал, потому как читал эту книжицу) пропитанный яростной горечью монолог Шейлока, воинствующего ростовщика из пьесы Шекспира «Венецианский купец». Не мышцы – слова двигали моими окоченелыми, тлеющими конечностями, слова великого поэта были тем топливом, что, извлекая из небытия, увлекало меня вперед по чавкающей дороге. И вот я увидел… агроменный чужеземный дом, настоящий дворец со стрельчатыми окнами, внушительным крыльцом, верандой, пристройками. Особняк. Он стоял под черно-белым небом, похожий на декорацию, а над крышей его с резким, металлическим визгом неслись облака. Я замычал и попятился, потому как узнал этот дом. Хоть и узрел его впервые. Я попытался обойти его стороной, но это было никак нельзя. Там, где я очутился, для меня существовал только этот дом. По установленным правилам, это был мой дом, и я должен был в него возвратиться.
Я взошел на крыльцо и постучал подвешенным на цепь молотком. Высокая дверь со скрежетом отворилась. В доме среда была еще более неподатливой, чем снаружи. Внутренним глазом я ощутил пустую конторку, за ней висели доска с фигуристыми ключами и большое, овальное черное зеркало. Показалось, что из зеркала за мной наблюдают. Даже, возможно, снимают меня на кинопленку. Я постоял, раскачиваясь, как водоросль на дне, потом меня точно толкнуло что-то, и я поковылял направо по длинному коридору с пронумерованными дверями. Дошел до его конца и повернул в другой, еще более длинный, с витражными окнами, сквозь которые сочился зеленоватый, постановочный свет. В самом конце этого коридора меня ждала встреча. В облачении плотной тени там стоял человек. В правой руке он держал шандал с тремя свечами, левой – опирался на трость. Был он одет точно клоун. Или, правильней будет сказать, как солидный буржуа времен Флобера и декаданса. Котелок с загнутыми краями, цепочка часов, топорщились густые рыжие усы. Глаза его бегали, хотя господин в котелке старался придать им загадочно-властное выражение. Несмотря на все отвлекающие моменты, - театральный костюм, манеру шевелить носом и этот противный, мертвенно-шаловливый взгляд, - я тотчас узнал Отца. Итак, я узнал его через тягучую боль во всем теле, сквозь обмирание в сердце и тоскливый обморок мозга. Он что-то негромко сказал. Но я услышал лишь бульканье. Изо рта Отца вместо слов вырывалось смешное бульканье. Однако я мог его понимать помимо слов, как будто читал напрямую в его голове. Мысленно вскрыв его голову и заглянув внутрь, я решительно обомлел. Нет, этот дом – не декорация, а человек – не актер. Я действительно нахожусь в другом времени. Здесь свирепствуют сифилис и холера. Героин отпускают в аптеках, а рецептура «Кока-колы» содержит кокаин. Пролетарии машут кувалдой без выходных по двенадцать часов в день. Гитлер только-только родился и бегает в женском платье, громко топая.
- Что, блудный сын, вернулся? – спросил Отец. – Конечно, куда ты можешь пойти? Разве ж ты бросишь своего папочку? Идем, я провожу тебя в твой номер.
Он высоко поднял шандал и скрылся за поворотом. Щелкая суставами и постанывая, я пошел следом. Какое-то время мы кружили по неосвещенному дому. Лестницы, коридоры, тупики, открытые двери, закрытые, ни одного окна, зато много портретов строителей индустриального общества. Линкольн, Эдисон, Эйфель, Лессепс и проч. «Это всё взаправду. Как же я найду дорогу назад?» - с ужасом вспомнил я. Отец продолжал булькать ртом.
- Твой номер ждет тебя. Ты мой лучший постоялец. Мое детище, мой научный успех. Не бойся, доверься мне, ведь я доктор. У меня есть диплом. Несколько лет назад я открыл в этом доме аптеку. Я хотел стать простым буржуа. Дела шли успешно. Я купил весь этот дом и сам его перестроил. Решил сделать гостиницу. В Чикаго в поисках лучшей доли приезжает много людей. Я хотел назвать гостиницу «Калифорния». Но какому-то олуху в мэрии это название показалось не слишком патриотичным. Причем тут далекая Калифорния, спросишь ты? Не знаю, но мне представляется, что когда-нибудь она станет земным раем.
Он оглянулся, взмахнул светильником и подмигнул мне безумным глазом.
- Скажу не без гордости: я стопроцентный американец. А значит, у меня всегда было много блестящих идей. Но, такой уж я человек, - чистый бизнес для меня слишком тесен и душен. Ведь я исследователь до мозга костей. В средние века таких, как я, непосед, клерикалы безжалостно уничтожали. Неистово хотелось нам заглянуть за гобелен, сдернуть его, просунуть руку, чтобы лично пощупать. А запрещено туда заглядывать. Точно знаю, что в прежних своих воплощениях был я халдейским магом, некромантом, алхимиком. Но сейчас на дворе век Прогресса. И теперь я ученый. Безумный ученый, ха-ха. Я называю себя танатологом. Тшшш! – он приложил палец ко рту. - Танатология – это наука о смерти.
Мы вошли в большую, глухую комнату, палату. Пол ее был заставлен пыльными бочками разного объема. Одни - маленькие, как цветочные горшки, другие – в рост человека. Здесь же была широкая, почернелая ванна. Клетка от пола до потолка. Книжный шкаф. Стол со стальной столешницей. Там рядком лежали пилы, ножи, дрель, молоток. Рядом стоял граммофон с надраенной медной трубой. В углу за дверью я увидел поместительную печь, сваренную из листов железа. В дальнем углу угадывалась какая-то зловещего вида конструкция. Спертый воздух, пропитанный миазмами разложения, давил, досаждал. Он был густой, как гуашь, и жесткий, как наждачная бумага. Дальше идти было некуда. Да я бы и не смог. Тухлая среда не пускала. Человек, назвавшийся доктором, положил трость на стол с инструментами. Шандал он поставил на полку в глубине комнаты, и я разглядел, что зловещее нагромождение в углу – обычная дыба. Отец оперся на большую, пузатую бочку без крышки, и внимательно посмотрел на меня. Глаза его больше не бегали, как у ипподромного жулика. В этой страшной, безвыходной комнате Отец успокоился и стал похож на доктора. В его взгляде сквозила истинная забота.
- Я допустил, что смерть – это не просто банальная остановка дыхания, кровотока и мозговой работы. Я предположил, что смерть – это целая жизнь, эпопея! Может быть, даже и вечная эпопея. Не в религиозном, конечно, - в научном исключительно смысле. Я решил доказать, что смерть возможна еще при жизни. И что жизнь после физической смерти не пропадает, как денежки после уплаты налогов. Нет, нет! Интуиция подсказала мне, что смерть – это долгий процесс, это история с множеством перепадов, поворотов, ускорений и остановок. Долгое время я тщетно пытался оживить мертвецов. Пока не понял, что куда проще, дешевле, разумней – умерщвлять живых. Гениально, не правда ли? И тут наудачу жена моя… гм… одна из моих жен оставила небольшое наследство. У меня появилось пространство для маневра. Ха! Давно я, с самого детства, хотел быть хозяином большого дома. Чтоб было в том доме несметное количество комнат, чердак обязательно (люблю на звезды смотреть) и огромный подвал с земляным полом. И чтобы, войдя в этот дом, посторонний сразу весь вздрогнул, напрягся: здесь что-то не так! куда ведет этот коридор? где я? как я сюда попал? кто эти страшные лица на портретах? и кто же хозяин этого невозможного дома? Готика – да! Я любил готику. Мне, простому американскому пареньку, хотелось иметь замок. Глупо, не правда ли? И вот, - он торжествующе потряс в воздухе кулаком, - теперь я хозяин. Настоящий, прошу заметить. Да, коридоры запутаны. Но нарочно! А в остальном у меня идеальный порядок. Я всегда требую денежки вперед. А еще предлагаю заполнить страховочку. Я же говорил, что у меня дар продавца? О, если бы я был бизнесменом! Но – я ученый. Это мой крест, мой приговор. И это, на самом-то деле, никакая не гостиница. Это, мой друг, лаборатория. Итак, на чем я остановился? Ах, да! Я стал искать такой способ умерщвления, который позволил бы мне…
Он замолчал, задумался, сдвинул котелок на затылок. Его фигура отбрасывала на кирпичную стену жирную, изломанную тень.
- Гм. Позволил бы мне вывести особую породу людей, не живых и не мертвых. Тихих, сумеречных, счастливых, свободных людей! Есть много способов бесповоротно убить человека. Это легко. Но я хотел научиться оживлять, понимаешь? Не смерть я хотел внедрить в жизнь. Ее и без того в жизни хватает, она растворена в жизни, как соль, ясно тебе, тухлая башка? Нет, всё не так. Никто меня не поймет. Но на то я и гений! Да? Это жизнь внедрить в смерть я хотел до самого до упора. Вот в чем задачка-то адова! То-то же. Понял, почему я предпочитал блондинок? Средь людей это наиболее живучие твари. Скажешь, я пошел против природы? Не согласен, не согласен я с тобой. Вспомни, я ученый – не маг. Я предугадал существование иной, - потаенной, заумной природы, где у времени – другой ход и другая повадка. Конечно, догадка моя нуждалась в опытном подтверждении. Но эту подпольную природу так просто не вычленишь, не рассмотришь в очочках. Тут нужен иной микроскоп. Тут в перчаточках белых не разберешься. Что ты так вылупился? Супротив Бога, говоришь, пошел? Ерунда! Может, и против. Уж такой я, знать, человек смертоносный. А может, это он сам мне потакал и поблажку давал? Кто его знает? Вот именно что никто. Но одно я точно скажу: меня воодушевляло, вело что-то. Нажива тут не причем. Да, продавал я скелеты. Но много ли за них выручишь? Это ведь не война, это мирное время. Другое дело – страховочки. Каюсь, шельмовал, было дело. Ну, а как иначе? На что бы я всё оборудовал, обустроил? Меценатов у меня нет. Что-что? Почему я не ставил опыты на себе? Тут всё просто, приятель: с детства боли до дрожи боюсь. Фу, какой же ты гадкий, вонючий, блудный сын мой! Мы с тобой чем-то похожи. Я тоже умер для мира. Настоящий ученый должен думать только о своей работе. Он вне общества, вне морали. Наука только входит во вкус, эвоэ, погоди!.. Ну так вот. Работа моя, значит, растянулась на несколько лет. Тяжелая, трепетная работа. В конце концов, показалось, что я-таки защемил хвостик истине. Вообрази, это случилось, когда в руки мне попала новейшая блажь цивилизации - граммофон. Я установил, что если умерщвлять людей под гармоничные звуки музыки и поэзии, то их мозг продолжает гораздо дольше сопротивляться распаду. А ведь большое открытие! Я его сделал, я - доктор Генри Говард Холмс! Но пришлось пойти на издержки, не без того. Да, пришлось позаимствовать у славного города Чикаго… гм… материал. Я говорю так цинично, чтобы ты понял всю глубину моей страсти, всю силу моего порыва к истине. Так-то я уважаю людей. Я с ними галантен. Вне этой комнаты они для меня деловые партнеры, собеседники, сограждане, постояльцы, редко - жертвы. Но здесь! Здесь происходит их превращение в нечто гораздо более перспективное. Ты меня понял? И мне, разумеется, не до сантиментов.
Человек в котелке показал рукой на стоящие плотно бочки. Когда мое внутреннее зрение освоилось с терпкими эманациями насилия, я попытался их сосчитать, но не смог, бросил. Их было много, очень много. Крышки на некоторых были сдвинуты набок, словно кто-то тщетно пытался вылезть из них.
- Я ничего не записывал. А что записывал – сжег, - продолжал булькать доктор. – Никто не узнает, каких я успехов добился. Найдут только это, отходы, - по-светски усмехнулся он. – А ведь некоторые экземпляры продолжали жить после своей клинической смерти – день, два. Что-то чувствовать продолжали, думать что-то, рваться куда-то. Иные были так прытки, иные почти незаметно ползли и смещались, иные рычали, иные красноречиво молчали, иные бросались на шею, как дети, а были такие, кому я б не доверил свой черепок. Но ты – верх творения. Целый месяц тут колобродишь, несчастный. Хотел бы я узнать, что происходит в твоей голове, что ощущаешь, думаешь, ешь, как ориентируешься. Но ты гниешь, это факт. Ты уже сгнил весь почти. Видишь, какая скверна с тебя капает? Это ароматная жижица – твоя плоть. Мне не удалось сделать из тебя настоящего будущего человека. Даже Шекспир не помог. Даже Шекспир! И я, кажется, понимаю, в чем моя главная слабость. Да, денег мало, это само собой разумеется. Что я мог сделать на эти жалкие гроши? Я на самом переднем крае науки, а у меня карманы пустые – ха-ха! Но ничего, погоди, танатология – наука сразу и древняя, и молодая. Придут иные времена, они принесут какие-то лучшие средства, о которых я даже помыслить сейчас не могу. Моя ошибка и мое безумие в том, что я опередил свое время. Поэтому меня казнят и поскорее забудут. Конечно, я не дурак, чтоб подставляться. Еще побегаю. Но все равно поймают когда-нибудь. Эх, дожить бы до нового века хотя бы! Чую, грандиозное будет столетие! И почему я так рано родился? Подлость какая-то в этом есть, не считаешь?
Доктор в отчаянии махнул рукой. И тут же гордо растопырил усищи.
- Но семена, которые я посеял, - взойдут! – радостно взбулькнул он. – Может быть, здесь, в этом дерзком городе Чикаго, оплоте американской промышленности, когда-нибудь угадают, всосут вместе с воздухом мои высочайшие устремления. А может быть, и в теплой Калифорнии появятся некогда умные, деловитые люди, которые придумают, как правильно умерщвлять людей. Чтобы они не гнили, не орали от боли, но напротив, - испытывали удовольствие. А? Что ты думаешь, кадавр? Не этими древними, изуверскими методами, а другими, гораздо научнее и гуманнее? Да с фондами, с акционерными обществами! Ах, как было бы здорово самому штамповать эти гнилые бумажки! Чертовы власти могли бы, хотя бы, негров мне, что ли, подкинуть. Те ведь плодятся, как кролики. Надо же, какая ирония! В стране иммигрантов, где без счету ненужных людей, я, чистый американец, вынужден действовать, точно гунн. Тем не менее, свято верю я, что не умру. Моя мысль, моя воля не дадут мне сгинуть бесследно. У меня есть мечта. Да, есть мечта. Пройдет какая-то ничтожная сотенка лет, и люди будут близки к моему идеалу. Здесь, в великой Америке. И дальше – по всему миру.
Наконец, мне удалось хоть как-то привыкнуть к непроницаемости чуждого мира. Я отрыгнул что-то тягучее, липкое, расшевелился, вытянул руки и с рычанием пошел на доктора. Размечтавшись, он не сразу заметил мои подвижки. А когда увидал, - то взвизгнул и схватился за тяжелую трость.
- Ты чего? На кого прёшь? На папочку своего? Ах, ты падаль! – и он стал бить меня тростью по голове, булькая английские ругательства. – Ну-ка, полезай в свой номер!
Я хотел было крикнуть, что это игра и я тут, в общем-то, случайно и ненадолго, но из моего горла рвались только беспомощно-звериные, невнятные звуки. Вот – силы оставили меня. Мой хозяин, создатель, отец схватил меня поперек тулова и затолкал в бочку».


- Ну как, пиздатый фильм, Сережа? – спросила Маша, достав из дисковода овальную черную, с зеркальной поверхностью карту.
- Пиздатый фильм, Маша, - сказал Сережа, с видимым сожалением отрываясь от ящика Кона.
- Как будто в жопе побывал, правда, Сережа?
- Точно. Только хотелось бы, все же, порвать этого американского доктора. Честно скажу, слабость моя и инертность мне не понравилась, Маша.
- Сам виноват. Тебе, Сережа, надо было сначала налево пойти. Там, в аптеке, на столике оловянная кружка. А в ней – спирт с кокаином. Он бы придал тебе сил.
- О! Маша, а можно мне повторить?
- Как тебе будет угодно, Сережа.
- Только сперва я приму душ. Маша, а ты не хочешь со мной принять душ?
- Нет, Сережа. Я уже принимала сегодня душ.
Сережа нерешительно направляется к выходу, останавливается, садится на корточки.
- Ой, Маша, что-то я вдруг очень спать захотел.
- Ничего удивительного, Сережа. Это ведь был отравленный фильм. Там пасхалка с трын-кодом. Ты задел ее плечом, когда проходил.
- А где именно, Маша, была пасхалка с трын-кодом?
- На рамке портрета Бисмарка. Ты олух, Сережа.
- Аа… Маша, как ты могла? Мы ведь были друзьями.
- И сейчас ты заснешь, а когда проснешься, то станешь моим рабом.
- И пиздатым рабом? – сонно кивает Сережа.
- Конечно, Сережа. Моим пиздатым рабом.
- Маша, скажи, а еще кто-нибудь посмотрел твой фильм? – зевая и трепеща от озноба, Сережа опускается на кушетку.
- Да, Сережа. Паша, Ильдар, Николай, Нурмухамед посмотрели мой фильм.
- Пиздатая компания, Маша, - затухающим голосом говорит Сережа. – А что ты будешь с нами делать?
- Еще не решила, Сережа. Но тебе уже будет все равно.
- Мне уже все равно, Маша, - совсем тихо шепчет Сережа.
- Пиздатых тебе снов, Сережа.
- И тебе… явей… пиздатых… - Сережа мычит, сопит и булькает лбом в подушку.