Когда вернется Уастырджи?

Автор: Доктор Просекос За двадцать одну зиму Чермен уже досконально изучил эту тоску. Она наваливалась каждый год, как по часам, сразу после новогодних праздников, достигала своего апогея в конце января и длилась почти весь следующий месяц, а в марте улетучивалась, уносимая уже весенними ветрами. Чермен даже знал научное объяснение данному явлению: в организме не хватает солнца, что-то там не довырабатывается, все это приводит к сбоям. Душа, заключенная, в такой организм, начинает хандрить.

В эту зиму было особенно тяжко. Алан приехал только на два дня, а вернее, на одну ночь – то была ночь с тридцать первого декабря на первое января. Потому и поговорить почти не удалось: подняли за наступающий, 1992, год, презентовали небу несколько автоматных очередей, на том все и закончилось. Алан заявил, что к вечеру ему обязательно нужно быть в Цхинвале, и уехал. Звал с собой, обещал веселье в шумных компаниях, «жестокое похмелье и печеночные колики» - эту фразу он произнес с особым смаком и по-русски, подражая какому-то киношному персонажу. Но приглашение все же показалось не очень искренним.

Чермен догадывался, в чем тут дело: Алан сильно сомневался в наличии у него чувства юмора и способности быть интересным. А если его товарищ сморозит при всех какую-нибудь глупость – кто будет отвечать за это перед приличной публикой? Ведь тень в таком случае упадет на все село. Пусть то будет совсем небольшая тень, но ведь и село у них крохотное, там и облачка хватит, чтобы тебя потом всю жизнь попрекали другом-деревенщиной.

Смешно, конечно, но даже сорокатысячный Цхинвал казался Чермену огромным пугающим миром, да что уж там Цхинвал, районный центр Знаур представлялся ему непомерно большим. Эта провинциальность была любимой темой постоянных насмешек со стороны его друга. Чермен, конечно, не обижался, ибо знал, что старается он ради него. Все поддевки, адресованные Чермену, заканчивались одним и тем же вопросом:

- Ну, что, надумал?
Так Алан агитировал поступать товарища в вуз. Речь шла о Юго-Осетинском педагогическом институте, факт нахождения которого в регионе привел к тому, что едва ли не у половины местного населения имелось высшее образование.

- Да ну его, - отвечал обычно Чермен. - Преподы там, экзамены. Я еще в школе не любил это. Как-то того… дураком боюсь показаться.
- От, е-е. Да там и в десять раз тупее тебя учатся! Там… Да ты подай только документы! У меня там знакомых куча – я поговорю. Больше делать ничего не надо. Там вообще парней не валят на вступлении. А тем более боевиков.
- Ага, боятся.
Каждый раз, приезжая домой, Алан рассказывал что-нибудь новое об осетинах. Конечно, Чермен еще со школьной скамьи знал, что он – сын лихих сарматов, внук легендарных скифов и правнук полу-сказочных детей солнца нартов, но в последние два года это знание стало особенно отчетливым. Так, если раньше кочевавшие с ним бок о бок по евразийским степям дикие друзья-скифы казались ему лишь персонажами в черно-белом мультфильме, то теперь это было полнометражное художественное кино, демонстрировавшееся на большом экране. Шла война, и каждый южный осетин начинал свой день с того, что вспоминал, кто он есть на этой земле. Лидеры нации думали, будто убеждают в полноценности своего народа весь мир, но всем было ясно, что эти доказательства предназначались для внутреннего пользования. Без этой игры было не выжить, тем более что именно сейчас миру почему-то было не до потомков скифов.

Кропотливая работа с национальным сознанием и подсознанием сопровождалась повышенным интересом к собственной истории. Алан активно изучал ее и с горячностью проповедника передавал полученные знания Чермену. Правда, тот никогда не мог понять, что в словах друга было правдой, а что он выдумал. И когда в рассказах Алана наравне с героями нартского эпоса – Урызмагом, Шатаной, Сосланом и Батразом, стали появляться персонажи писателя Толкиена – Фродо, Саурон и прочие хоббиты, он уже и не знал, чему верить.

Самым ярким впечатлением за всю жизнь Чермена были бои на улицах Цхинвала. Он тоже участвовал в них, но никогда не говорил, что переживал во время тех перестрелок. Надо сказать, это был не страх.

До войны он пережил подобное только один раз. Тогда дядя Батраз, живущий во Владикавказе, привез в помятом газетном пакетике несколько щепоток зеленой ядовитой травы, которую они смешали с табаком-самосадом в патроне от «беломорины» и раскурили с заговорщицким видом за огородом. Чермен умирал целый день: его тело разрывало на части, желудок содрогался, как попавший в ловушку зверек, он клялся больше так не делать. Но все это было потом, а после первой папиросы он смеялся как безумный – глупо и беспричинно.

И вот, каждый раз, как только где-то начинали свистеть пули или ухать мины, ему приходилось изо всей силы сдерживать волны смеха, зарождавшиеся где-то в солнечном сплетении. Голова весело кружилась, и даже вид раненых и убитых не мог вывести Чермена из состояния этой эйфории. Но если грохот снарядов еще невольно заставлял вздрагивать, то свист летящих пуль порождал желание протянуть руку на пути их движения, схватить свинец и усмирить этот звук в плотно зажатой ладони. Может, Чермен когда-нибудь и совершил бы такое безумство, но, на счастье, он не мог видеть этих полетов, хотя, бывало, металл проходил в считанных сантиметрах от самой головы. Исключение составляли трассирующие выстрелы – здесь можно было отследить полет каждой пули, но ими пользовались не часто.

За все двадцать дней боев Чермен так ни разу и не испытал страха, правда, не отваживался ставить себе это в заслугу, так как понимал, что с окончанием этой фазы конфликта ни жизнь, ни война не прекратились. «Будут другие ситуации – еще успею испугаться», - думал Чермен.

Сейчас он сидел в стареньком продавленном кресле на лоджии второго этажа своего дома, докуривая уже третью по счету сигарету. Частички небесной ваты были такими легкими, что почти не подчинялись земному тяготению, и стояли плотной непроглядной стеной. В комнату идти не хотелось, – на улице было достаточно тепло. Чермен уже в который раз отметил, как все-таки правильно построил дом его отец: почти из всех окон жилища открывался вид на горы.

Он прошелся взглядом по крыше дома Мадины. А она ведь тоже в этот раз долго здесь не пробыла. Но, может, так даже лучше, учитывая… Чермен понял все с первых секунд той встречи, которая началась с того неловкого движения – этого не то поцелуя, не то объятия. «Нам надо серьезно поговорить», - сказала она тогда. «Можно уже и не говорить», - сразу определил он. После недолгого, но тягостного общения Мадина заключила: «Короче, наша история закончилась». Чермен не очень расстроился, в конце концов, тот факт, что они были ближайшими соседями, еще не являлся основанием для того, чтобы стать мужем и женой. Но эта тоска… Она усиливалась тем, что электричество давали всего на два часа в сутки, да и случалось такое далеко не каждый день. Дом топили буржуйкой, а уже в шесть часов люди бродили по своим жилищам с примусами и свечками, как привидения, а ложились еще до девяти, кроме как спать, делать больше было нечего.

Чермен подловил себя на мысли том, что мечтал в этот момент о жарких боях, которые сменили бы бесконечные сумрачные будни. Он рассуждал так: «Если уж суждено в этой войне выстрелить… миллион патронов и убить… сколько?… пять… шесть… десять… тысяч человек, и даже если один из этих людей я, то пусть уж это произойдет как можно скорее».

В этом году снег был в поле по пояс, и в гости к Чермену можно было пройти только по узкой крючковатой дорожке, протоптанной в белой массе. Парадокс состоял в том, что их село находилось ближе к грузинской территории, и от большинства осетинских его отделяло именно грузинское село. Впрочем, до войны то был один географический и административный пункт, только на картах напротив грузинской части писалось «груз.», напротив осетинской -- соответственно «ос.».

Вглядываясь в снежную стену, он увидел огромные деревянные дома в музее под отрытым небом в Архангельской области, широкий проспект в центре Минска, улыбки дельфинов в Севастополе, пляж в Махачкале, городе, где он понял, что есть люди, еще более непосредственные, чем осетины. До войны Чермен успел немало повидать – благодаря энтузиазму директора поездки по стране в их школе были организованы на высшем уровне. Сегодня с большим миром село связывала лишь узкая тропинка.

«Когда были детьми, играли в русских и немцев. Стали взрослыми – превратились в осетин и грузин», - думал Чермен, пытаясь вспомнить, а что он тогда не рассмотрел в своих соседях, о чем узнал, когда уже началась стрельба. Он признался себе, что ничего особо плохого о ТЕХ грузинах сказать не мог. Нет, конечно, всякое бывало в их селе: и наговаривали друг на друга, и завидовали не понятно чему, и на животных порчу напускали. Но ведь в том в равной степени были замешаны как грузины, так и осетины. А то, бывало, накопится много мелочной обиды - люди сядут за стол, выпьют и давай брататься. Вино за один вечер смывало злость, копившуюся неделями.

А Важа? Это был самый радушный и гостеприимный человек во всей округе. Не дай вам Бог, находясь у него дома, похвалить какую-нибудь понравившуюся вещь – он сразу принимался ее дарить. Если гость не соглашался, хозяин пускал в ход весь свой огненный темперамент и не успокаивался, пока тот не сдавался. Были, правда, у Важи, как говорили люди, свои тараканы. Любил он порассуждать о древних княжеских кровях, будто бы текущих в его жилах, запрятанных под чувствительной кожей, об отобранных большевиками поместьях, о тысячах крестьян, которых, «если разобраться», ему должны были уже должны. Но до поры, до времени люди считали эти заявления проявлениями чудачества, и близко к сердцу не принимали.

Как только в Тбилиси начались волнения, Важа возглавил местное отделение партии, а когда заговорили стволы, он стал командовать отрядом местных боевиков. С тех пор все и поделилось. В непосредственном столкновении осетинская и грузинская части села не участвовали, но местные мужчины уходили в ополчения и воевали друг против друга в иных местах.

В начале декабря Чермен встретился с Важой. Пожилой грузин шел по своей тропинке, молодой осетин – по своей. Дорожки проходили метрах в ста друг от дружки. Вышло так, что, возвращаясь к себе домой, по сути, в один поселок, каждый, шел в разные стороны. Поравнявшись, они встали как вкопанные и осматривали молча друг друга, разделенные сотнями метров снежного ковра, после чего также безмолвно разбрелись. Что он хотел Чермен увидеть в глазах грузина – сам не знал, но ему казалось, этого увидеть все же не удалось.

Но Чермен и без того знал самое главное. А оно заключалось в нескольких словах, которые в свое время за кем-то произнес добрый, гостеприимный Важа: «Грузия – для грузин!» Главным было также то, что он совершенно не собирался отрекаться от сказанного, и то, что он делал все для материализации этого клича. Говорить с таким человеком было не о чем.

Перед праздниками по этой же дорожке в поселок пришли международные наблюдатели. Их сопровождал один знаурский парень, которого хорошо знали в селе. В восемь часов в воскресенье он со всей дури стал настукивать в дверь председателя сельсовета Петра Букулова. Надо отдать должное этому человеку: он не покинул село в тяжелое время, хотя имел возможность сделать это. Чермен знал в округе с десяток осетинских сел, которые покинули председатели, после чего из них ушли все жители. Бывший «афганец», Букулов был человеком горячим и решительным. Заявив, что покинет родной дом, только если его вынесут вперед ногами, он организовал в селе оборону по всем правилам воинского ну, если не искусства, то, во всяком случае, ремесла. На грузинской стороне знали об этом, и соваться сюда не решались.

В то воскресное утро Букулов спал сладким сном. Первых пять минут стука в дверь ничего не принесли, потом было общение невежливое общение со знаурским сталкером:

- Да пошел ты… Какие еще наблюдатели, придурок?!? – подумавший, что стал жертвой неумного розыгрыша, Букулов даже не хотел открывать дверь.
- Говорю тебе, международные наблюдатели. Из заграницы!
- Иди проспись!
- Да ты только взгляни.

Председатель открыл дверь, и на его лице отобразилось такое удивление, будто к нему пожаловали герои нартовского эпоса, все сразу. Через пятнадцать минут иностранцы уже поедали председательские соленья. А вскоре благодаря усилиям жены и дочери Букулова, этих незаметных, но проворных скатерей-самобранок, на столе появились феджины и картофджины. Несмотря на то, что в свое время грузинским боевикам удалось увести две тысячи голов колхозных овец (этот досадный факт Букулов воспринимал как личный промах), в селе хватало продуктов. Позвали еще гостей. Наблюдатели немного говорили по-русски, но чтобы облегчить общение, пригласили Азу, учительницу английского языка, грузинку, бывшую замужем за местным осетином.

Иностранцев было трое: бородатый англичанин лет пятидесяти в круглых очках. Добродушный и толстый, как Дед Мороз, он возглавлял группу. Француз оказался сухим и деловым, он проявлял большую осведомленность в местных вопросах и даже пытался говорить по-осетински. Голландцу было лет двадцать пять, не больше. Он произвел самое странное впечатление на всех. Во-первых, звали его Одет. Сельчане пытались рифмовать слово «Одет» со словом «раздет», но Букулов счел эту шутку глупой и в категорической форме попросил всех заткнуться. Во-вторых, поразила местных жителей прическа молодого наблюдателя. Все его волосы, достаточно длинные и густые, были заплетены в несколько непослушных спиралей. Дзерасса, жена хозяина, спросила через Тамару, как это все называется.

- Дредды, - ответила та.

Новое слово заворожило впечатлительных осетин, подавив в них всякое желание что-то либо еще спрашивать. Только кто-то из односельчан вспомнил бездомную кудрявую болонку, еще пару лет назад бегавшую по местным улицам, и высказал предположение, что та собака была обладательницей шикарных дреддов.

Когда произнесли тост за Уастырджи, голландец насторожился: «Кто это такой этот Уастырджи?» Вспомнив веселый фильм об одном забавном чудаке, тоже интересовавшемся кавказскими тостами, осетины, которых набралось в председательском доме уже с десяток, принялись объяснять. Однако оказалось, что общего мнения относительно сущности святого Уастырджи у односельчан не было, каждый понимал его по-своему. Единственное, на чем все сошлись – это то, что небожитель является людям на трехногом крылатом коне.

Признаться, Чермен тоже до конца не понимал природы Уастырджи. С одной стороны, это христианский Георгий Победоносец, с другой – народный святой, который вроде бы существовал еще до того, как осетины приняли христианство. Сложно для понимания.

- Уастырджи – покровитель осетин, воинов, путников, и бабников, - пытался как-то объяснить Чермену при переезде через Рокский тоннель один его ученый родственник. – Но в том-то и весь изюм, что каждый осетин обязан быть воином, путником и бабником.
- А если, например, осетин – воин, но не путник, или, хуже того, – не бабник? – спросил Чермен.
- Да-а, это вопрос.
- А если он воин, путник и бабник, но не осетин? – не унимался Чермен.
- И такое бывает, - призадумался родственник. - Короче, Уастырджи покровительствует осетинам. Причем именно таким, какими они хотят себя видеть. Но вся беда в том, что сейчас он нас покинул. Ну, ты знаешь.
- А почему?
- Ну, не устраиваем мы его почему-то, не достойны, может.
- А когда он вернется?
- Да кто его знает. По-моему, нам надо пострадать немного, чтобы он вернулся.
- Пострадать?.. Что это значит?

Уже через несколько лет после этого разговора Чермен задал себе еще два вопроса, оставшиеся без ответа. Во-первых, как может Уастырджи покровительствовать распутникам, во-вторых, разве допустимо поднимать за него бокалы с вином, если он - христианский святой?..

Гостям сразу предложили заночевать в селе, они стали отнекиваться, сказав, что надо уйти до темна. Букулов легко согласился: «Не проблема, сейчас посидим немного, а потом проводим вас». При этом даже самые малые дети знали, что шансов покинуть дом до завтрашнего утра у иностранцев никаких. Наблюдатели осторожно потребляли араку микроскопическими глотками, но она была такой крепкой, что все трое захмелели. И к тому времени, когда принесли холодное вино из погреба, глаза гостей уже блестели.

Часа в два разморенных иностранцев уложили поспать. Вечером они стали понемногу просыпаться, засобирались было уходить, но Букулов, как ни в чем не бывало продолжавший сидеть с друзьями за столом, предложил иностранцам «немного перекусить, чтобы не идти голодными», в результате чего они вскоре снова опьянели. Наутро наблюдатели таки вырвались из поселка, отправившись на грузинскую сторону.

А через два дня все узнали, что группа международных наблюдателей подвергалась «нападению осетинских экстремистов». Это узнали из программы новостей тбилисского телевидения - все же на два часа в день электричество давали. Чермен не разговаривал по-грузински, но, бывало, понимал этот язык. Вернее так: иногда понимал, иногда – нет. При этом он не знал, почему так выходило, видимо, все зависело от каких-то внутренних настроек, которые срабатывали примерно через раз. Сейчас он все понял от первого до последнего слова.

О нападении на международных наблюдателей сообщила уже немолодая ведущая с правильными чертами лица. Ее хрипловатый голос был полон такого глубокого трагизма, что человек, не понимающий по-грузински, мог бы подумать: осетины сожгли заживо обозревателей, а их обугленные тела бросили на сведения собакам. «Подробности этого инцидента выясняются», - с безнадежностью в интонациях произнесла диктор, после чего, словно стряхнув с себя скорбь, добавила: «А теперь о других событиях…»

Пока односельчане спорили, кто был виноват в появлении этой «новости», - наблюдатели или само телевидение, Чермен рассуждал о другом. Он думал, почему когда о подобных вещах говорят грузины, хочется плакать, а когда сообщают осетины, это воспринимается совершенно буднично. И чем там занимаются наши идиоты в городе, они что, не могут нанять грузин для работы на цхинвальском телевидении?

Чермен слушал свое дыхание – считал выдохи: раз-два, раз-два. Ему нравилось это занятие, которому обучил его обучил один русский журналист, когда они вместе лежали в окопе, пережидая обстрел. «Просто считаешь выдохи и больше ни о чем не думаешь. Помогает», - сказал он. «От чего помогает?» «От всего». Сначала Чермен серьезно не воспринял, а потом убедился: действительно, такое дыхание смягчает боль и прогоняет тоску.
Вдруг он почувствовал толчок. Это было похоже на землетрясение, во всяком случае, именно с таких ударов в прошлом году началось безумие почвы, окончившееся полным разрушением поселка Джава. Чермен посмотрел вдаль: огромного роста старик с окладистой седой бородой в белой бурке несся к нему с дальних гор на трёхногом коне. Крылья коня искрились. Чермен закрыл глаза, но образ летящего небожителя уже отпечатался и на внутренней стороне век.
Потом он почувствовал еще один толчок - это привело к потере сознания. Чермен падал в огромную яму. Летя, он чувствовал себя легко, только какой-то груз давил на него сверху. Через мгновение Чермен с удивлением понял, что это были ноги: у него на плечах стоял человек, его подошвы тоже покоились на чьих-то плечах. Все ясно - сейчас он оказался одним из тех, кто исполнял «Симд», многоэтажный хоровод, в котором одни становились на других и, сцепившись, плавно ходили вокруг пылающих костров. Современный «Симд» исполняется в два этажа, он видел безумную картину с изображением четырехэтажных вращающихся кругов, но сейчас под ним находились тысячи людей, тысячи стояли над ним.
Тут были не только нарты, и не только мужчины, танец сплотил всех людей земли: сверху находились живые, нижние ряды состояли из умерших. Чермен понял это по глазам: у первых они были открыты, у вторых – закрыты. При беглом взгляде танцоры казались очень похожими друг на друга – это были обычные человеческие фигуры, даже не фигуры, а серые тени, но стоило сфокусировать взгляд на ком-нибудь из них, как из тени вырисовывался человек – каждый со своими чертами.
Чермен окунулся в скорбную музыку. Это были знакомые с детства звуки – он слышал их в большом городе на берегу Волги, на высоком кургане, в Зале, где есть круглая стена с траурными алыми знаменами из смальты. Более всего юного Чермена поразил тогда тот факт, что на знаменах увековечено имя каждого погибшего в той битве. Сейчас стена вращалась, и он, ставший маленьким камешком, плыл по кругу вместе с ней, глядя в центр, на руку с вечным огнем.
- Эй, ты что там, умер? – мать окликнула Чермена, выведя его из этого оцепенения. Он открыл глаза: Уастырджи на искрящемся коне уносился вдаль.