Егор

Автор: Яблочный Спас Деревенские кладбища чаще всего расположены на холмах. Почему так? Богу одному ведомо – повелось издревле и повелось: ливни стекают с горы, снега талые не тревожат усопших. Спят спокойно в холодной, но мягкой постели. А по весне над берёзовой рощей вьются скворушки, да прочая птичья мелюзга – вьют гнёзда, растят птенцов, чудно поют соловьи на восходе.

Да и вид с горки, как правило, гораздо лучше. То речка внизу под боком тихонько журчит, то полем, полем волк косуль гонит – лепота и счастье, аж дух захватывает. Если есть только дух этот по-над крестами. Да только нам об этом неведомо вовсе.

Прогон тянулся строгой вертикалью через шоссе к ближним полям. Резал вытянувшуюся по-вдоль неглубокого озера деревеньку, развалив на пару частей, как сдобный печной пирог. Собрав у колодца поутру стадо из неказистых бурёнок, мы гнали его по прогону вверх. Жрать целый божий день душистые травы и маяться от хоровода слепней, кружащего над стадом, начиная с полудня.

Я выходил в поле строго по четвергам. Бабушка собирала в брезентовый рюкзачок хлеба, пару ломтей сала в розоватых прожилках, ставила флягу со стылой, до нытья под зубами, колодезной чистой водой. Головка лука. Ветер уже начинал гнать с озера серый туман, кроя его мягкими хлопьями. В дальних тростниках просыпалась выпь. Я сидел у колодца, ждал пока хозяева подгребут оставшихся коров. Наблюдал за шаловливыми тенями, которые носились взад и вперёд над постепенно рассеивающимся озёрным мраком. Луна, подмигнув пару раз, катилась в бор на другом берегу. Последние звёздочки, ссыпав в бездонный карман, увело восходящее солнце. И когда уже я собирался, как взрослые, щёлкнуть самодельным кнутом, появлялся заспанный дед Егор.

Он жил в соседней деревне. На выселках, как мы называли те пару – тройку покосившихся изб в километре от нас. Лукавили, конечно.

Ещё лет десять тому назад жилых домов там за десяток, почитай было. А потом, словно порчу кто-то навёл – один помер, другой… Пара домов полыхнуло и сгорело за месяц – только сизый дымок вился над головешками вместо белых резных венцов. И не густой гвоздикой пахло вечером, а горелым бельём, да слезами сморщенных в древности своей бабок. Мы, к счастью, переехали оттуда за пару лет до мора. Я почти ничего не помню.

Сегодня на месте деревни вырос свежий лозовый подлесок. Одичавшие вишни до половины ствола укрыло травой. Яблони постарели, осунулись и замшели. Брошенные дома глядят в пустоту бездонными глазницами выбитых временем окон.

Но несколько хат осталась, и в одной из них доживал дед Егор. С супругой Тамарой.

Высокий, выкрашенный охрой забор; неумолчный лай беспородных, злых до пены и красных глаз подворотных шавок; пара коров; гуси; индюки и кобыла со странным погонялом «Елда».

Раньше Егор служил кладовщиком в совхозе, до этого партизанил и лишился трёх пальцев на левой руке, а ещё раньше, поговаривали, работал в тройке ЧК. Его не любили. Но мне было всё равно. Поскольку в то лето я не имел понятия ни кто такой кладовщик, ни, тем более, ЧеКа.

Зато мне очень нравилась кобыла Елда, косящая фиолетовым глазом. Нравились индюки, надменно выхаживающие арестантами по засранному курами маленькому двору, бормочущие под длинный свисающий нос таинственные птичьи мантры. Нравился главный пёс Тузик с ушами, метущими вековую песочную пыль. Нравилось парное молоко по вечерам, которое баба Тамара выносила мне в трёхлитровом бидоне из алюминия с тремя выпуклыми заклёпками там, где кривая от старости ручка крепится к пузатому телу. Но больше всего я любил, когда дед Егор учил меня особым словам.

Егор умел собрать коров, как новобранцев сержант в послушную его воле роту, всего парой слов.

- А, бля! – Его зычный крик докатывался до колодца, где я и стадо разбредшихся по береговому лужку коров и коровы во главе со мной на минуту замирали по стойке смирно, начиная постепенно собираться в боевой порядок.

- У-у, я вас, ёбаный в рот! – буйствовал, приближаясь, дед.

Коровы начинали лихорадочно ссать и срать, заранее беспокоясь, и были, в общем-то, правы.

Егор на расправу был скор и кнут его, витый из жёстких ремней, бил без промаха.

Он носил кирзовые сапоги; смачные, как зелёные сопли лохов – первоклашек хабэшные галифе; латанную гимнастёрку. Галифешные карманы, тяжело оттопырившись, привычно несли в себе одним им понятный хрустальный груз, а из нагрудного кармана любопытно выглядывали очки с перевязанными изолентой дужками.

«Щёлк!» - удар кнута, и коровы, кучей бросались вперёд и вверх по прогону, в надежде найти покой от взбалмошного деда на широких холмистых полях за дорогой, густо поросших свежей травой.

- Здорово, друг! – Приветствовал меня, как обычно, Егор и близоруко щурясь, шептал, склонившись к уху, - Бабка то как? Пизду не проебала?

Я, не понимая, краснел и, отвернувшись от дедова хлебного перегара, неловко бормотал что-то под нос.

- Да ссы, всё нормалды, мы ищо в хоккей с ней задуем в одне ворота, - хохотал дед Егор. А коровы тем временем добирались до края прогона и тяжело переваливаясь, валили через придорожные канавы наверх, где под ивняком и осиновыми малосельцами их ждала жратва, тень и относительный покой до обеда, когда снова начнут щёлкать кнутами, грязно ругаться и гнать их на водопой.

Ближе к девяти солнце начинало поджигать открытую кожу. Глухо звенели над стадом коровьи слепни, размером с полпальца, петухи заканчивали орать в такой далёкой теперь деревне. Дед Егор доставал из широкого кармана первый лафитник и, опираясь искалеченной рукой, ловко цеплял на удивление белым зубом позолоченную бескозырку – дед не курил.

«С войны бросил, - загадочно объяснял он, когда мы, мальцами, просили у магазина купить нам пачку Кометы. - И вам не советую».

Слово «советую», теперь звучит для меня и поныне в его устах несколько дико, но слов из песни не выкинешь, и это было именно так.

Хрустальная стопка, вытертая рукавом гимнастёрки, наполнялась прозрачной водкой, и дед Егор занюхивал выпитое добро бабушкиным хлебом, перед этим щедро разложенным мной на широком сосновом, ещё слегка липком от смолевых слёз, пеньке.
- Эх, заебись! – с облегчением вздыхал он и, повторив, отваливался чуть в сторону, при этом держа в поле зрения меня и стадо.

- Ну, давай, - говорил он, катая в целой руке хлебный мякиш, - рассказывай, что там у вас, ленинградских, где…

Я смущённо молчал, не зная, будет ли интересно ему про Светку Васильеву из первого класса, которой я подарил мороженое и втайне от всех считал своей женой, или про Артёма Веселкова, которому поставил фингал, а он мне в ответ выбил молочный зуб. Короче, мне было с ним сложно. Зато ему со мной, как оказалось, легко. Допив первую бутылку, он приподнимался и говорил:

- Вот, к примеру, пизда… Что такое «пизда», знаешь?

Я отрицательно мотал головой, хотя уже начинал догадываться.

Так проходил час. За ним второй. Солнце наползало на куст, слепни гудели всё ближе, роса на траве съёживалась, иссыхая, и стрекозы, как боевые вертолёты, заходили в горячий Афган деревенских полей.

Когда я вернулся домой после первого выпаса скотины, то забежав в хату, вместо обычного: - «Привет!», крикнул: – «Корова – пизда!». За что немедленно получил от бабки мокрой тряпкой по щам и, обиженный, заплаканный, был оставлен без ужина на сеновале. Там вкусно пахло прошлогодним, слегка колючим, но мягким сеном. В крохотное окно всю долгую голодную ночь заглядывали любопытные звёзды. Волны мерно стучали в доски подгнившей кладки у бани, а соловей как запел в половину четвёртого, так до восхода и не переставал.

С той поры я больше никогда не делился с бабкой интеллектуальными новинками. Когда баба Тамара узнала про выходки деда, ему, говорят, тоже крепко попало. Но это нас не остановило. Каждый четверг короткого лета, пока мне не исполнилось десять лет и наших коров не стало, выпас был мой. И будь я проклят, если мне это не нравилось!

Через десять лет, когда мы вовсю пили брагу с рижскими тёлками и питерскими неформалами, а кобыла Елда превратилась в тонкие колбаски и навозную пыль, дедушку Егора схоронили под горкой – на верхушке уже не хватало места, а подхоранивать баба Тамара к его пятого киселя родным не позволила:

- «Нехуй, - заявила она. Те падалки, вовсе глазья тараща, его нифпесду ни в красную армию не ставили, а шо таперича, я должна мужа им на досыпки оставить? – Хуй!» - Твёрдо отчеканила, а попа прогнала. Ибо коммунистов не отпевают – «Ша!»

Дом продан. Вместо шоссе теперь трасса в шесть полос и длинные очереди дальнобоев. В деревне коров давно не осталось. Озеро подсыхает, пожрав моих ушедших последних друзей. Я в низком старте подсчитываю летящие надо мной облака и приезжаю каждый год, чтобы смести веником из усохших берёзовых прутьев годовую могильную пыль с бабушки, деда и Егора.

По-прежнему поют поутру соловьи над верхушкой деревенского кладбища. Также вьют гнёзда латгальские скворушки и воруют пластиковый мертвоцвет с могил вездесущие сороки. Всё как обычно. Только нас осталось совсем немного. То есть, совсем не осталось.

В прошлом году у бабы Тамары сгорел дом – что-то с проводкой. Кур спасла, да пару котов. Долго пихала мне грязные куриные яйца, поминутно крестясь и повторяя, как молитву: - Ты хоть живи, живи, родненький мой внучек!

А я, обняв подрагивающее старушечье плечо, неловко ткнулся лбом, и даже не знал, что сказать ей. То ли «корова – пизда», то ли – «люблю я тебя, бабушка Тамара».

Хотя, уверен, что первому, возможно, она была бы более рада.