Злой и беззвучный

Автор: Zaalbabuzeb Игнат проворочался до первых петухов, но так и не заснул. Встав, он сходил помочиться на двор, а когда вернулся в избу, то зажёг под образами лампаду и начал бубнить правило, но бросил, не докончив. На кухне он налил себе вчерашнего чая с душицей – покойница-жена такой любила – отхлебнул и поморщился. Запустив пальцы в чай, Игнат извлёк жука. В задумчивости повертел его, кинул под лавку, а потом сказал кому-то невидимому:
– Вот мы и глянем, из чего ты сделан...
На востоке небо просветлело, по нему тянулись розовые шрамы облаков, на западе пока мерцали звёзды, но деревня уже просыпалась. Дед Киприан кашлял на крыльце и схаркивал в календулу; Дарья Ситчихина шла доить корову. Из-за высокой поленницы взлетал колун и с треском бил по чурке.
Двор Жгутовых располагался на окраине, а в дальнем его углу, в окружении лопухов и крапивы, чернел полуразрушенный сарай. Не один раз староста велел его сломать, чтобы он не уродовал вид деревни. Но Жгутовы были семьёй нерадивой, поэтому развалюха всё ещё стояла. К ней-то, протиснувшись через щель в заборе, Игнат и подступил.
Он скосился на крышу, буркнул что-то в бороду. После чего вынул из-за пазухи нож и шагнул к двери.
Спустя пять минут в деревне произошло первое за всю её историю убийство.

Весть о душегубстве жители Нижних Конд встретили мрачно. Как их предки, все они были староверами-беспоповцами – людьми тихого нрава и крепкого благочестия – и жили в труднопролазной тайге как раз потому, что не хотели знать бесчинств мiра: блуда, лжи, разбоя. Более восьмидесяти лет в Кондах не видели внешних – с тех самых событий, которые с омерзением называли тут коронацией антихриста.
Старики помнили, как однажды в небе пустились в круговерть цветистые сполохи. Как земля заплясала и пошла трещинами, а из-за лесов поднялся грохот. Волки да медведи бросились из тайги. Скотина поломала загоны и стойла, всюду шлёпались дохлые птицы.
Староверы заполнили молельный дом, а кто не вместился, те разбежались встречать Судный День по избам. Но внезапно всё стихло. Только небо заволокло страшными тучами, и они висели над тайгой сорок дней, пока наконец не пробились в них первые бреши.
На общем собрании решили: раз торжества по случаю коронации антихриста отгремели, то отныне с проклятым мiром должен сообщаться лишь один из них. По чтении псалтири метнули жребий, он пал на Гаврилу Жухаря. Ему-то и пришлось колесить за двести километров до Ачинска, чтобы закупать всё необходимое, а заодно сбывать продукцию староверов: мясо, мёд… Перед смертью Гаврила взвалил свой крест на сына – Фёдора, прозванного позже Губой, а тот к первой поездке в мiр готовил племянника – дурковатого Даню.
Таким образом, Конды были защищены от сатаниного духа своей изоляцией. Но всё-таки и тут сумел нечистый просыпать свои споры. Из них-то и поднялась та плесень, что вызвала цепь событий, кончившихся резнёй в сарае.

Чтобы понять причину трагедии, нужно рассказать об убитом.
Он вышел из тайги девять месяцев назад – в сентябре. Кто-то из малышни видел, как пройдя по убранному полю гречихи, он приблизился к забору Жгутовых и перелез через него. Сами Жгутовы подселенца обнаружили не сразу. Они попытались выгнать его вилами, но он забился в угол и принялся мычать, пуская ртом пузыри. Жгутовы догадались: дурачок. И оставили его в покое. Они вообще не любили лишние трудности.
Вида дурачок был нелепого. Низкий, косолапый, к тому же весь какой-то приплюснутый. Лицо его как будто расползалось в стороны, и можно было подумать, что оно слеплено из тающего на жаре воска. Левый уголок рта был скошен вниз, в прорезях глаз чернело бессмысленное и пустое. Впрочем, староверам он не досаждал, не воровал у них ничего, правда, чем он кормился, никто сказать не мог.
Почти всё время он сидел в сарае, но обязательно показывался, когда по крыше начинал барабанить дождь. Стоя под холодными каплями, дурачок раскачивался и блаженно похрюкивал. Иной раз Жгутовы замечали его перепачканным землёю, но где и зачем он марался, они не знали.
Ко всем жителям он относился безразлично, за исключением нескольких человек. Их приближение он чувствовал издалека – словно каким-то звериным нюхом – и, тут же выбравшись из сарая, подбегал к забору, протягивал к ним руки и жалобно мычал. Однажды Дарья Ситчихина, к которой он таким образом тянулся, заглянула ему в лицо. И, вскрикнув, отпрянула. Остаток дня женщина прорыдала в своей избе и потом обходила участок Жгутовых за версту. Игнат – будущий душегуб – тоже был среди «избранных». Всех их объединяла общая беда.
Но прежде чем говорить о ней, стоит вернуться к тому событию, с которого всё началось.

Солнце скрылось за тайгу в спешке. Частокол лиственниц вдали казался плоским и ненастоящим, августовский зной убывал.
Анна Анисимова накрыла на стол и позвала трапезничать. Её супруг Тимофей бросил складывать во дворе печь и пошёл ополоснуться в бочке. За столом собрались все, кроме младшего Андрюшки. Как ни кричали, он не появлялся.
Убирая тарелки, Анна кусала губу. Закончив же, поспешила к соседке Фотинии.
– Мои все дома, – пожала плечами та. – Андрюшка не приходил.
Дед Киприан, который жил через три двора, прохрипел, что не видел сорванца с обеда. Пеньковы с Баженовыми тоже помочь не смогли. И бабка Кузьминишна...
Чтоб остатки раствора не засохли, Тимофей решил поработать, пока совсем не стемнеет. Он выложил ряд, другой и вдруг ощутил тепло в ноздре. Бросив кирпич, мужчина выхватил из кармана платок и зажал им нос.
Кровился Тимофей с детства – и с детства же усердно вытирал кровь. К этому его приучила бабка, сбежавшая в Конды от вертидырников. Она говорила, что в крови-то и содержится душа, и что Тимофей должен следить, дабы ни одной капли не упало ни на какое растеньице или, там, жучка-паучка. Потому что если жучок напитается Тимофеевой кровью, он сам станет как бы Тимофей.
Сунув платок в карман, мужчина заметил у калитки супругу. Анна заламывала руки.
…Тимофей прошагал в избу, снял со шкафа керосиновую лампу, перекрестился на образа и вышел на улицу. В небе уже вовсю блестела звёздная сыпь. Пели цикады, в окнах изб староверы при свечах читали правила.
По окраине Тимофей добрёл до деревенского амбара и подумал свернуть к дому старосты. Но тут на тропе, ведущей через конопляник в лес, мелькнуло шевеление. Мужчина сощурился. Два чёрных силуэта двигались в сторону Конд.
Когда силуэты превратились в двух мальчиков, Тимофей подошёл к ним и схватил сына за ухо. Андрюшка взвыл и заскакал на месте. Мужчина поднёс лампу к лицу второго парня и обнаружил, что это старостин внук Вася.
– Андрей в кустах прятался, – сказал Вася, как бы оправдываясь. – У Поганого лога.
Мужчина знал, что Вася старше Андрюшки года на три – весной ему, вроде бы, исполнилось пятнадцать. Рявкнув на него, чтобы немедленно бежал домой, Тимофей отвесил Андрюшке подзатыльник и вручил лампу.
Дома для порядка он отхлестал сына прутом по голой заднице, а потом спросил:
– Ты что делал у Поганого лога, м?
Размазывая сопли, Андрюшка проныл:
– Я блудился.
– Блудился? А в кустах зачем сидел? Серил, поди?
– Я от испуга. Меня ребята погнали, когда мы шли к затону. И я побежал домой. Но прибёг не туда, а в какую-то гущину. И за валежем там увидел голого дядьку.
– Что?.. Какого ещё дядьку?!
– Ну, он был низенький такой, как я. Но весь какой-то широкий. И не двигался. Стоял на месте, а лицо у него было такое кривое, злющее. Как деревянное. И жёлтое. Я так испугался – и драпанул. Со всей мочи. Запрятался под кустом и сидел там, пока Вася меня не нашёл. Он ел ягоду, и…
Тимофей скосился на жену, которая выглядывала из кухни. Затем, потрогав под носом, он изучил пальцы и снова обратился к сыну:
– А почему ты убёг от ребят? Из-за чего они заругались?
– Ну, я сказал, что расскажу взрослым, зачем они в лес ходят.
– И зачем же они в лес ходят?
Андрюшка насупился, с шумом втянув сопли. Упёр кулаки в бока. И всё рассказал.

На рассвете Тимофей заглянул в коровник, где староста Иван Михеевич холил свою любимицу – корову Глашку. Тимофей потоптался, кашлянул в кулак и заговорил. Староста слушал, смуро поглаживая коровью морду. И постепенно лицо его заливалось пунцовым, а глаза сузились и стали как два чёрных полумесяца. Глашка замычала, попятившись.
Сын старосты и внук Вася уже работали на поле, когда Иван Михеевич вошёл к ним в избу. Сноха с визгом выскочила наружу и, обхватив себя за локти, стала с тревогой прислушиваться к стуку падающей утвари да грохоту опрокидываемых шкафов. Наконец всё стихло. Дверь распахнулась, и староста шагнул на крыльцо.
– Губа, – задумчиво сказал Иван Михеевич. – Кто ж ещё?
Подступив поближе и приглядевшись к тому, что он держал, женщина перекрестилась.
Фёдор Губа копался в моторе, как вдруг чьи-то крепкие руки схватили его за ворот и швырнули в угол гаража. Губа ударился спиной о полки и, охнув, упал на мешок с цементом. Сверху посыпались жестянки да болты, змеёй сползла цепь.
На Губу надвигался староста.
– Я ведь знал, – прохрипел Иван Михеевич. – Знал, что ты будешь таскать к нам оттуда всякую дрянь.
Он потряс журналом. На обложке в полный рост красовался парень с похабной улыбкой и механическим окуляром. Щёку парня лизало лысое существо с обвисшей грудью и эрекцией. Алым поверху жирнело название: «КАДЫК» – и подпись: «Лимфопровод в Москве-4, или чем пилить трясунов».
– Не я, – пискнул Губа с придухой. – Не я это, Михеич. Батя! Ты же...
Но староста не слушал. Он ухватил Фёдора за грудки, поднял и оскалил зубы. Губа зажмурился.

Тот самый журнал и был Васиным секретом. Мальчик обнаружил его, когда ловил ротанов в Туйдате. Солнце садилось за тайгу, и гнус одолевал, но Вася терпел – на закате-то клевало лучше всего. Если с делами по хозяйству он управлялся споро, то отец разрешал не приходить домой до молитвы, ведь, в отличие от деда, он был мягким и снисходительным. Но мечтал Вася стать таким, как дед.
Слева закричал коростель. Вася повернул голову, но птицу не увидел, зато краем глаза приметил жёлтый уголок, что выглядывал из рогоза. Отложив удочку, мальчик приблизился и поднял журнал.
По-церковнославянски он читал лет с шести и с диковинным наречием, на котором был написан журнал, освоился быстро. От содержания же статей в душе у Васи всё опрокинулось вверх тормашками.
Каждый вечер, почитав статью, он бродил по берегу, бормотал или вдруг хватался за волосы и падал в песок. Или сидел на пне, глядя в пустоту, не замечая гнуса, что облепливал ему шею, руки. В конце концов, Вася понял, что свихнётся от захлестнувших его дурных мыслей, и чтобы этого не случилось, он решил поделиться ими с кем-то ещё.
– Да ведь это... Новь! Новь! – поразился Гаврила – шестнадцатилетний здоровяк с невысоким лбом и тяжёлой челюстью. – Ты откуда взял такое, а?
– Ты поклялся ни гу-гу, – строго напомнил Вася.
– Да пускай я сгину в заверте!
Вася оглянулся: кроме них на поляне никого не было. Он сощурил глаз, уронил ладонь на плечо другу и спросил: «А хочешь узнать больше?».
По лицу Гаврилы скользнула недоверчивая улыбка – и тут же она растянулась в широкую и зубастую. Так родилось их Общество.
Понемногу оно росло. Вася брал в него лишь надёжных ребят и каждого заставлял клясться. Собирались где-то раз в месяц в заранее оговоренном месте. Летом и в начале осени это были заросли щитовника неподалёку от Поганого лога или берег запруды. Зимой – копаник в лесу за оврагом. Убедившись, что поблизости нет лишних ушей, Вася доставал из-за пазухи журнал и читал. Немного. Не больше статьи за раз. Ребята слушали, раскрыв рты, затем обсуждали.
– Неужто они взаправду так выворачиваются? – зачарованно говорил Лавруша, костлявый паренёк с синими кругами под глазами. Он был единственный сын у вдового Игната, часто хворал и мало трудился, зато много размышлял.
– Они могут, – тараторила белобрысая Алёнка, елозя на коряге. – У них же костяные решётки и пружины в ногах. Но всё равно это дурость какая-то, а, Танюха?
Таня Ситчихина смотрела на Васю и молчала, только свет играл на её каштановой косе с ленточками.
Вскоре их набралась дюжина – парни и девки от одиннадцати до пятнадцати. И, как следовало ожидать, затесался среди них подгнивший пенёк. Им был Андрюшка, этот пакостник, который-то и рассказал о собраниях отцу.

Иван Михеевич выпорол Васю до крови. Заставил его собственноручно сжечь журнал, а потом снова выпорол. И на неделю запер у себя в подполе. Выпустив же, месяц держал мальчика в избе, давая ему каждый день читать по три кафизмы да покаянный канон. И только в начале сентября Вася вышел на воздух.

Осень пронеслась махом. Дни напролёт староверы трудились: жали пшеницу, гречиху, овёс, собирали подсолнухи, копали картошку, солили и сушили овощи. Переговорить с ребятами из Общества Васе было недосуг. Лишь как-то в воскресенье, у молельного дома, к Васе подошёл Гаврила и хлопнул друга по плечу:
– Да… Больше не пособираемся.
Но под Рождество, когда тайгу накрыло морозами, и Гаврила потащился с ведром до мляквы, он встретил на пути Лаврушу.
– Завтра после обеда, в лесу, – шепнул Лавруша. – У сухолома.
И он многозначительно вскинул бровь.
Зимой работы у подростков было не шибко, а свободного времени – достаточно. Родители не следили за ними без нужды, даже за теми, кто замарался в истории с журналом. Да никто из взрослых толком и не ведал, что за журнал был такой.
Не желая позорить род, Иван Михеевич сообщил, мол, святотатную книжку листали. С картинками. И всё. Как полагается, отцы выпороли провинившихся детей прутами, дали читать им акафист или канон и вскоре обо всём забыли. В отличие от ребят.
Тем январским днём выяснилось, что в Обществе их теперь лишь восемь.
Побродив между сугробами, Вася дохнул паром и заявил. Пусть журнал сожжён, но статьи хранятся в его, Васиной, голове. И он может их пересказать.
Так их собрания возобновились. Ребята по-прежнему слушали с интересом, но всё чаще в рассказах Васи мелькали нестыковки и совсем уж смешные нелепости. Весной Алёнка озвучила то, о чём думали все:
– Да ты пустобаешь, Василий. Выдумываешь ты всё. Вот так.
Гаврила на неё шикнул, а Таня с тревогой поглядела на Васю. Лицо у него побагровело, он нахмурился и выцедил:
– Неужто? Пустобаю, значит? Что ж…
Он обвёл ребят злыми глазами:
– Тогда я научу вас кой-каким вещам из журнала. И вы… – он погрозил им пальцем. – Вы убедитесь.
На закате Алёнка вернулась домой белее извести. Сев на лавку, она вперилась в угол. А спустя какое-то время ладони у неё вспотели, на щеках выступили розовые пятна – девушка подскочила и бросилась на огород. Налетев на младшего брата, она стала его трясти, щипать и дёргать, что-то приговаривая.
Отец с матерью белили яблоню, но, завидев такое, опустили кисти. Отец произнёс:
– Всё. Пора её замуж.
– Так рано ведь! – мать ухватилась за сердце.
Но мужчина лишь ткнул пальцем в сторону дочери и кричащего от боли сына.
Утром отец позвал Алёнку и объявил: «Свадьба в июне». Девушка с испугом спросила: «За кого же, папа?» – на что мужчина, причмокнув, ответил: «За Даню пойдёшь». Алёнка застыла. Придя же в себя, она поклонилась в пояс и вышла во двор. У клумбы с петуньями он завизжала от ярости и отчаянья.

С этого дня началась её неугомонная активность: Алёнка приставала к каждому из ребят Общества, надоедала им, зудела, канючила. Мысль, которую она озвучивала раз за разом, витала в воздухе ещё до сожжения журнала.
Взрослые лгут. На самом деле за лесом нет никакого антихриста. Там – чудесная, радостная, интереснейшая жизнь. И она совсем близко, всего-то двести–триста километров. Для чего нам загнивать в тайге, ловить кротов и возиться на полях, когда можно жить там?
На парней Алёнка действовала не столько доводами, сколько вдруг изменившимся голосом. В него добавились низкие нотки, хрипотца и жаркое придыхание. Девочка игриво теребила сарафан. Загадочно улыбалась.
Гаврила согласился с ней первым. За ним сдался мечтательный Лавруша. Вася мялся и, чтобы всё обсудить, в конце мая созвал Общество на берегу.
В молодой травке, росшей из песка, бегали жуки. С ветвей заливались сойки да малиновки, река отвечала им тихим журчанием. Алёнка ходила по берегу, и в следы её босых ног натекала вода.
– Да что же там?! – не вытерпела Таня. – Журнал всё врёт, журнал, а не родители. Нету там людей. Остались одни внешние. Не пойми кто.
Несколько ребят кивнули.
Вася ковырял сухой веточкой в песке. Алёнка встала рядом, так, что Вася смог рассмотреть волоски на пальцах её ног.
– А не ты ль твердил, что там – люди? – спросила девушка. – Всякие разные, даже не похожие на людей.
Вася поднял голову.
– У них ведь сыщется место и нам? – наседала Алёнка. – В их гигантских ульях. Да же?
Около Васиной щеки зажужжала оса. Он отмахнулся, и оса улетела.
– Или ты плёл это только за тем, дабы мы тебя слушали? – Девушка строго поджала губки.
Вася с треском сломал веточку.
Вскочив, он крикнул:
– Да не плёл я! Не плёл!
И, обведя всех глазами, добавил:
– Я готов вас туда отвести.
Птицы словно защебетали тише. Плеснулась рыбка.
Трое ребят поднялись, и старший из них бросил:
– Да вы рехнулись. Сгинете ведь.
Они обтряхнули штаны и с сомнением покосились на Васю, Алёнку, Таню, Гаврилу и Лаврушу, а затем побрели в сторону деревни.
Таня же углубилась в себя. Солнце ласкало её косу, и ветерок играл с выбившимися из неё волосками.
Наконец она поглядела на Васю ясным взором и сказала:
– Коли так, тогда я с вами.

К побегу решили приготовиться как следует. Схрон вырыли под брошенной телегой на краю овсяного поля. Ребята понемногу таскали туда одежду на смену, а также засоленных окуней и вяленую говядину, чтобы питаться ими в Томске на первых порах. Три ножа – на случай, если вдруг придётся от кого обороняться. Да ещё деньги, кто сколько мог тайком утащить.

Из мрака донёсся стук – тихий, редкий, но повторяющийся вновь и вновь.
– Дядька, – прошептал Даня в испуге, – кто там?
Раздался кашель, и слабый голос ответил:
– Ты пойди, Дань. Открой.
– А если то вахлак?
– Не должен...
Даня спрыгнул с полатей и затопал по избе. Что-то с дребезгом покатилось. Парень щёлкнул фонариком, и луч осветил хлам: тряпьё, запчасти – а также старика Губу, который лежал на кровати, глядя в потолок.
От кровати по полу тянулась чёрная линия, и кончалась она под лавкой, где Даня заметил жестяную банку. Ночами он оставлял её рядом с дядькой, чтобы тот схаркивал туда кровь. Она часто шла горлом из-за последних тумаков от Ивана Михеевича.
Стук повторился.
– Дядька! – метнулся к кровати Даня. – А может, нету нас, а?
Но дрожащая рука Губы медленно поднялась и указала на дверь.
Выйдя в тёплую ночь, Даня огляделся и вздрогнул. Недалеко от куста смородины ждала девушка. Она была в ночной сорочке и без платка на голове. Даня посветил ей в лицо, и Алёнка зажмурилась.
– Что же ты, – сказала она, когда Даня отвёл фонарь, – невесты своей напугался?
Парень скривил рот, заморгал и в итоге вякнул:
– Не.
Алёнка улыбнулась. Она подошла к Дане и ласково посмотрела в глаза:
– Отвезёшь меня на озеро покупаться?
Даня глянул в сторону гаража, наморщил лоб, что-то пробурчал и мотнул головой.
– Думаешь, дядька заругает? – усмехнулась Алёнка.
Парень потупился.
– А когда мы с тобой будем миловаться на озере, ты тоже так испугаешься?
Девушка положила Дане ладонь на щёку и погладила.
Даня выпучил глаза. Он дёрнулся, схватил Алёнку за плечо и сжал. Алёнка вскрикнула. Как чумарной парень бросился в сени, где стал рыться в отвёртках, болтах и гайках, пока не нашёл ключ от грузовичка. Из-за двери долетел еле слышный голос Губы: «Кто там? Кто?» – но Даня ничего не ответил и выбежал во двор.
Вместо Алёнки чернел силуэт какого-то парня. Луч фонаря заплясал по его лицу, и Даня узнал визитёра. Им оказался Гаврила.
Даня поспешил к нему, и тут раздался шлепок, и в небе закружили звёзды. Спина ощутила прохладу земли, Гаврила сел Дане на грудь и принялся пихать ему в рот скрученную тряпку.

С утра подул ураганный ветер. Над Кондами нависла хмарь, по которой летели ошмётки чёрных туч, похожие на плащи антихристовых опричников. Бабка Кузьминишна, злая из-за дурного сна, понесла Губе топлёного молока для лечения, и, войдя в избу, выронила банку. Старик лежал, примотанный бечевой к кровати и стонал.
Даня отыскался в нужнике, тоже связанный и с кляпом. Гараж стоял распахнутый, грузовичка не было.
Староста быстро допросил Губу и его племянника, после чего семь мужиков, кто держал коней, взяли ружья да фляги с водой и поскакали в погоню.
Из Нижних Конд выходила лишь одна дорога – даже не дорога, а колея в земле, и вела она на юг, к Ачинску. Мужики посчитали, что дети без опыта вождения далеко по ней не уедут. Застрянут где-нибудь в яме, а то и съедут в овраг.
Через полчаса зарядил дождь, но всадников он не остановил. А спустя минут двадцать показалась тройная развилка.
Фаддей спрыгнул с коня в грязь и наклонился к размытой дороге, пытаясь определить, куда поехала машина.
– А что Губа говорил?! – крикнул кто-то из наездников сквозь дождь. – Куда дорожки ведут?
– Да ничего он не говорил! – рявкнул Фаддей с досадой.
Он выжал бороду кулаком и подошёл к наездникам:
– Ты, Мишаня, скачи по восточной. А ты, Тимофей, давай на запад. Остальные – едемте дальше.

Виляющая дорожка увела Тимофея в дебри. Лиственницы здесь росли совсем уж корявые, между ними попадались осины, тоже кривые, с рыжей листвой, и много было сухостоя. Дождь перестал, начало пари́ть. Мужчину донимали гнусы да пауты, он сильно потел, а дорожка и не думала кончаться.
Рядом, возможно, уже находились жилища внешних, а такие места без благословения старосты посещать не следовало. Тимофей собрался развернуть коня, но внезапно впереди что-то засерело. Наездник сощурился – так и есть. Кузов грузовичка. Конь доскакал до него галопом, и Тимофей, спрыгнув, наскоро осмотрел автомобиль.
В кабине ничего подозрительного не нашлось. В кузове лежали запасы еды и одежды, инструменты. Тимофей встал посреди дорожки, упёр кулаки в бока и огляделся.
Один из стеблей татарника неестественно склонялся к земле. Тимофей приблизился и опустился на колени, дабы изучить траву и сломанные веточки. Похоже, как раз отсюда ребята направились в чащу.
Мужчина поправил ружейный ремень на плече, привязал коня к осине и побрёл, внимательно глядя под ноги.
Его Тимофей заметил издали. На прогалине высился ржавый бидон в полтора человеческих роста. Массивной шестернёй он был соединён с моторным коробом, к нему изо дна бидона шёл шланг, и вверх торчала загнутая трубка. На её конце крепилась воронка. Судя по виду, из неё должно было что-то разбрызгиваться.
И действительно, на траве краснели пятна. Испачканные буро-красной жижей гнулись папоротники. Разводы её ползли по ветвям лиственниц, по осинам, а в воздухе висел противно-сладковатый запах. Сквозь него доносился грибной дух.
Руки у Тимофея задрожали, пульс ударил в виски. Обогнув бандурину, мужчина нашёл за ней скиданную в кучу одежду. Поворошив её носком сапога, Тимфоей вскарабкался по скобам на бидоне. Глубоко вдохнул и заглянул внутрь.
Мухи сели ему на лоб и бороду.

Отцы с матерями потужили месяц–другой – да что же сделаешь, коли ребят не нашли? Вернутся – и славно, а не вернутся, значит, суждено так. Детей-то в Кондах всегда любили, и никто не сомневался, что их ещё много нарожают. В детях-то вся радость и есть.
Не оправился разве что вдовец-Игнат, у которого Лавруша был единственным сыном. Пару раз Иван Михеевич сватал Игнату девок, но тот всё вертел головой, и теперь вот остался один.
Став угрюмым и диковатым, Игнат подолгу ходил в лес за брусникой, стрелял в сохатых, а то и попросту шастал без дела. Ещё он среза́л с деревьев чаги да пеструшки, чтоб выменять их у Кузьминишны на молоко. А как-то раз в августе, на одной из берёз он увидел диковинный гриб.
Он напоминал человечье лицо. Жёлтое, с щелочками глаз, носом и распахнутой пастью, из которой будто рвался крик – злой и беззвучный.
Игнат содрогнулся от омерзения, так уж гриб походил на человека. Выхватив нож, вдовец собрался раскрошить паскуду в труху, но вместо этого зажал рот ладонью и поспешил прочь от поганого места.
А по сентябрю Андрюшка Анисимов наблюдал, как из леса вышел незнакомец. Он проковылял по убранному полю гречихи, приблизился к забору Жгутовых и перелез через него. Андрюшка ещё решил, что похожего дядьку он где-то видел. Но где именно, мальчик вспомнить не смог.