НАДО ЧТО-ТО ДЕЛАТЬ

Автор: DAPLUS ВЛАДИМИР КИГЕЛЬ


НАДО ЧТО-ТО ДЕЛАТЬ

Скучно?
Найми себе оркестр.
(Моя бабушка)
1.

Перестал жевать.
Прислушался.
Замер.
И -
Всхрапнул.
Мотнул головой.
Вздрогнул кожей.
Шевельнул этим... хвостом.
Муха не унималась.
Большая. Зудящая. Зеленая.
Зеленые, они на навозе живут.
Брезгливо переступил с ноги на ногу.
Жз-жз…
Недобро, глазом кося…
Ой, недобро.
Опустил голову.
Как бы не обращая внимания.
Набрал в рот сена.
Хрумкнул.
Зз-зззззз.
Проигнорировал в последний раз.
Разззз-з-ж-з?
Вскинул голову резко.
Клацнул зубом.
…Тяжелый зеленый бомбардировщик, играючи взмыл под потолок и принялся чертить там свои дикие, непредсказуемые, ненормальные трассирующие линии. Вот полыхнуло мутным
изумрудом прямо перед ноздрей, в-жик-зз-ум, вот тюкнулось в окно, и почти тут же, - вот скорость-то! –тошнотворно противно коснулось его губы: мягкой, розово-нежной, с неровно проступающими бежевыми краями, усыпанными коричневатыми родинками; зж-з-ж-ж – вот…
Опять села.
На челку?
Затихла.
Там она?
Представил: быстрыми, торопливыми движениями, она мелко-
мелко сучит своими отвратными лапками, счищая на его кожу сотни, тысячи, миллионы, миллиарды извивающихся микробов. А те, как десант, готовы к бою сразу: только коснулись поверхности, выстроились в шеренги, в отряды, в колонны, в полки и – вперед! В атаку! И жрут, жрут его тело, вгрызаясь все глубже, все дальше, находя в нежной коже тонкие, скрытые сосуды-ходы, сквозь которые они, следом за мерзкими волосатыми телами глистов-лазутчиков, проникают в жизненно важные органы: почки, легкие, печень, сердце…
Вся эта требуха.
Ну, голубчик, вы обще!
Прозак в сено подмешивать надо…
Хмыкнул.
З-ж-ж.
З-жжж…
С-с-шлеп!
Хлесткий удар хвоста.
Ну?
1:0.
Finita La Мухита!
Заржал от удовольствия.
…Во рту, кстати, от дешевого комбикорма - послевкусие.
А в заднем проходе – жжение.
Да.
Все в мире взаимосвязано.
Философски вздохнул.

2.

А теперь он шел... Общаясь понемногу. Сам с собой.
А с кем еще? Больше не с кем.
Голова мерно кивала походке в ритм.
Такой себе. Китайский бол... Ван Чик.
Правой вперед, левой задней вперед, левая передняя чуть назад, правая задняя сама пошла... Четыре ведь ноги, а какая координация! Не каждый поймет!
Не всяк оценит!
И мускулы на бедрах красиво поигрывают.
Игр, игр, игр, игр…
Но только, кто ж это видит под попоной.
Шел. Даже не нужно было ленивому кучеру шевелить кнутом, но он все-таки делал это время от времени.
Зачем? Чужая душа... А может профессионал.
Сначала по вычеркнутой из памяти улице, как на знаменитом детском рисунке с обложки известного американского журнала: от Центрального парка направо, далее по прямой, потом пересечь 9-ю и 10-ю авеню, после чего задумавшись, рассеянно перемахнуть через один из мостиков Гудзона. Оттуда – на Канзас Сити, Небраску, дойти до Тихого и осторожненько - чтоб не расплескалось - форсировать оный, уже почти приблизившись к поросшим сакурою берегам. Маленькие япошки пальцами тычут, мобильными телефонами фотографируют, и курлыкают что-то про «годзилю»…
Но тут, сидящий сзади «реднек» - турист, встрепенется.
И окликнет: «Кскюз ми, мэн!!!!» С ударением на «кскюз» и на «мэн» одновременно.
Кучер: а чо? задремал, м-м, бля… в смысле, фак. Поймет, что не прав: Кадику, вот как, оказывается, его зовут (!), только волю дай! Он и до Урала иноходью может! И до Монголии. И на Кудыкину Гору.
Но виду кучер не кажет.
Потянет за вожжу, мол, «тпру», разворачивайся.
Кадик остановится, повернет голову, глянет карим печальным глазом на реднека, и тому, американщине неотесанному, миллионеру хренову, на стейках кровавых и нефти техасской
пузо наевшему, покажется, что на него вылили ушат, если не дерьма коровьего, то презрения ослиного.
И «на чай» не даст.
Так кому нужны эти осложнения?!
Вдоль парка, так вдоль парка.
Центрального так Центрального.
Тем более, что осел – Кадик.
Ведь не он на реднеке едет, а реднек на нем.
То есть он, Кадик, не совсем осел.
Не совсем обычный, то есть, осел.
Он в осла посепенно превратился.
А раньше был не ослом.
Был нормальным.
Нормальным советским эмигрантом.
Который твердо знал: чтобы заработать - надо трудиться.
Пахать.
Вот и допахался.


3.

Уже который раз за эти годы
Вершит маршрут свой ежедневный
Кадик.
Здесь трещина в асфальте.
Здесь - направо.
У светофора надо ход замедлить.
И для фасону вскинуть головой.
И пропустить такси в чалме индусской,
И звякнуть збруей
Дурачку на радость...
И оглядеться: как оно вокруг?
Вон там лежат лохмотья под забором.
Из них торчит рука, мобильник, кружка:
«Подайте на похмелку ветерану».
А вот бабушка, именно бабушка.
В одиннадцать выгуливает пса.
Иссохшаяся, тонкая как палка.
Вся в белом. И с платком на голове.
С улыбкой на пластичеcких губах,
С зубами - тысяч так на пятьдесят,
И адресом в районе Централ парка.
А это налагает и на пса…
Откакавшись с достоинством, но мелко,
Победоносно тявкнув, мол, давай,
Он разрешает ботоксной бабушке
Собрать в мешочек песий экскремент...
Завоет робко «скорая», но фиг – ей.
Не нравится – пускай себе не едет!
Горит ей что ль? И пусть себе горит.
Тогда работа будет для Отважных!
Для самых Наших Доблестных Ребят!
Вон «мусорщик» - нечастый гость в Нью-Йорке,
Он хоть воняет, но – совсем другой компот.
Он профсоюз. Он Яблоку хозяин.
Захочет – плюнет (в миску?) и уйдет...
Вот.
Кот,
Из-под колес такси шарахнет тенью, мужиковатый внешне, но домашний, с ошейничком из розовой пластмассы, а значит, он совсем не кот – а кошка. И, кстати, черная, как тридцать три подвала. Или метро. Как в Гарлеме. В ночи. Хотя и днем там не намного ярче... То бишь светлей.
Запутался совсем. Оно понятно. Ослом ведь быть не просто.
Не то что трансвеститом!
Но, увы.
В душе скребут совсем другие кошки,
На них бы пса с бабушкой натравить,
Чтоб вызвали им «скорую» с подвоем
И вывезли на свалку,
На компост.
Где их
Всенепременнейше найдет,
Копаясь на помойке,
Истощавший,
Свалявшийся
С похмелки,
Ветеран.
...Вся жизнь – обман.
Стакан, нарзан, болван (?!)
Как много поначалу обещала,
Как мало под конец себя дала...
И в оправданье шансами швыряла,
Сжигая неслучайности дотла.
Уже устал,
Уже не нужно славы.
Уже забот – до завтра б дотянуть.
Не по-ослиному, с самим собой лукавя,
По- человечески: «индейку» б не спугнуть...

4.

Когда же это началось? Когда пальцы на ногах постепенно окостенели и превратились в копыта? Когда поседевшие и поредевшие волосы уступили место не менее седой гриве? Когда скрутило в пояснице и упало тушей на четыре ноги... Резануло язвой и заныло артритом... Проросло хвостом и - уже не присесть на край скамеечки... Вычеркнуло из записной книжки телефоны умерших, а живых просто удалило из памяти, как из мусорной корзины засоренного компьютера вместе с долго помнившимися, а потом – раз ! – и исчезнувшими навсегда анекдотами. Даже не заметил, как «и веселое настроение не покинет больше вас», уступило место тоскливому «every morning I get up at 7 o’clock, clean my teeth, wash my hands, have my breakfast and then go to work by bus. The main thoroughfare is impressive»
Бонк?
Yes. It is.
Цок-цок...
Tsok-tsok.
И подойдет к концу еще один...
Что… грядущий? Отгрядший? Отгрядевший?
А что, если, «слово» не упоминать, как имя «б-га»?
Поможет?
Ведь по первоисточнику сл-во и есть б-г!
Но, если к б-гу уже привыкли, сколько уйдет времени на привыкание к сл-ву?
Д-ь? М-ц? Г-д? В-к?
Дальше – прогрессивнее.
Глдш, тпдт нбхдмст в глснх…
Какая экономия!
Кто-то сигналит, и как громко!
Пшл вн дрк!
Кадик оглядывается: автобус чуть не зада его касается.
Желтый сменяется зеленым.
- Что ты встал, осел! – кричат.
- Эх, - вздыхает Кадик, - эх. А ведь я любил вас, люди. – Fuck you, too.
…К слову, по паспорту он Аркади, потому что не впустила Америка, вместе с русским эмигрантом, в свою двадцати восьми буквенную азбуку- страну, непривычный ей в окончаниях
пустой, ничего не значащий, а потому непрактичный, и не имеющий права на жизнь, звук «й».
А без этого звука – ой-й!
Даже х-й – не х-й.
А так: Х.
И - У.
О-ой.
Ой-ё-ёй.
В общем, Аркади. А Кадик - это так.
Для своих.
Которых нету.
Уже.


5.

Далеко.
Исландия. (А где ж еще???)
Голые камни.
Коричневые. Ни клочка зелени.
Селедка и водка.
Мужественные парни.
Обветренные и просоленные.
Голубоглазые.
Рыжеволосая девушка.
Мечтает. Уехать. В Америку. Найти работу. Встретить парня.
Немужественного. Близорукого. С деньгами. Выйти за него замуж. Родить двух детей. Мальчика и девочку. Кареглазых. Как муж. Рыжеволосых. Как она. Приехать к родителям. В гости. Маме – платок. Теплый. Папе – табак. Ароматный. Вечером пойти в паб. Встретить подругу. Потрепаться. Рассказать ей об Америке. Об этом немужественном неудачнике. С карими глазами и зарплатой, которой хватает только на оплату счетов. Потом заметить обветренного и просоленного парня. С которым целовалась когда-то. Переспать с просоленным. И обветренным заодно. Хоть вспомнить будет что...
Через неделю уехать обратно. Платить по счетам, экономить на мелочах, молча лежать в кровати с ненавистным близоруким кареглазым.
И жить долго- долго.
«Ведь кладбища полны
Людей незаменимых…»
Ох, Исландия. Чтоб ты пропала!



6.

Одна из ранних версий «Фауста».
Черт, обменявшись с человеком телами в обмен на вечную душу, через секунду выскакивает оттуда с воплем «Как можно жить, зная, что ты смертен?!»
Войди в меня – я в тебя…
Нам можно.
Мы Близнецы.
По гороскопу.
Нас двое у себя.
Я и я.
А Кадик у себя один.
Ему тяжелее.
Бедный Кадик.
Бе-е-дненький.
Он себя жалеет. И думает: вот если бы я.... А что дальше сказать – не знает.
Если бы он – что?
Посадил дерево, написал книгу, вырастил сына?
Хм.
Что-то надо делать.
Надо.
А что?
Вот есть у Кадика знакомый.
Художник. Талантливый. Очень.
Он так о себе и говорит: я талантливый.
Все так говорят.
И Кадик так говорит.
Мол, наш художник - на самом деле талантливый.
А откуда Кадик знает, что тот талантливый?
Чувствует. Хоть и дилетант. В художественном, конечно, смысле.
Художник рисует картины. Картин много. Может быть тысяча.
А может, десять тысяч. Очень дорогие. В финансовом, теперь
уже, смысле. Но не продаются почему-то. Не ценят?
Люди – идиоты?
И возраст от этого не спасение?
И не гарантия?
Хм.
А ты? А я? А мы?
Подожди. О нас, для разнообразия, потом.
Все картины – как бы условно –разделены на серии. Скажем: серия
«рыбы». В этой серии, ну, 50 картин. Или – серия «соломенные туфли». Там – ну, 100 картин. Или – «дети». А там – ну, 300 картин.
И вдруг Кадик себе так понимает, что у него, у этого художника – есть всего, на самом-то деле 3 или 4 картины.
3-4 темы.
3-4 открытия.
А остальное - вариации.
Ва-ри-а-ции!
Вот так открытие!
Хорошо это?
Плохо?
Но вот если бы композитор писал все время вариации на одну и ту же мелодию?
Поэт - стихи, но только о цветах.
Кто-то - варил бы только борщ.
Кто-то – только сталь.
Стиль?
Почерк?
И знакомый наливает себе стакан водки, если деньги, конечно есть, выпивает залпом, садится на стул (завалинку?) и грустно говорит: так что же делать?
А жена – у него жена есть – ему:
«Да, милый, ты прав милый, надо что-то делать».
Во.
Ой, подожди, подожди.
К чему ты, Кадик?
Выводы выводишь?
Ненавижу.
Борща разнообразного захотел?
Сена ароматизированного с хер-балайфными биодобавками?
Песен не о погоде?
Ты на себя, постылого, взгляни!
С подстилки встал.
Посрал.
Пожрал.
Поскакал.
The main thoroughfare is impressive.
Чуть попахал.
Опять пожрал.
Прискакал.
И в стойло.
Ну, что? Высказался? Полегчало?
Если повезет, еще раз посрешь.
Будем о вариациях рассуждать, о смысле жизни? О высоком? О целях и способах достижения оного?
Кто ж тебе скажет, если не я?
Начинается.
Сколько жизней, чьих и как проживаешь?
Ну, нельзя же так....
Каких тебе, к черту, ва-ри-аций надо?
Ну, прицепился. Ты по делу давай.
Что ты за жизнь свою сделал? Было ли хоть три-четыре поступка? Темы?
Открытия?
Смотря, что иметь в виду…
То, из чего жизнь складывается, дурак!
Было. Но про то я уже забыл. То уже сложилось. В одну и ту же реку...
Руку…
Раком…
Делай что-то опять!
Зачем?
Чтобы жить!
А я и так живу… One day at a time. Когда помоложе был – говорил «существую»!
Слова, слова. Жил, существовал... Но это же грызет тебя. Тебе же все равно кажется, что ты чего-то не доделал, не доел, не допил, не допробовал, недое…
А уже и не хочу.
А я хочу! Выпусти меня, не держи в себе! Я в тебе умираю!!!
Куда ты, кретин, пойдешь? На волю? Где она, воля? В пампасах, в Арктике? В степях Украины? В Вест Голливуде? Свобода? Нет свободы от себя, глупец.
«Внутренний цензор тобой кропотливо взращенный,
Только тебя на поступок «великий» потянет -
За поводок, на котором сидишь, как наживка,
Дернет:
- Постой-ка, родимый.
Ну-ка, «свободный», ответь,
Далеко ли собрался?
Я поводок отпущу.
Бесконечность подходит?
Метра довольно? Недели? Ты ж знаешь, я добрый…
Все для тебя.
Я твой внутренний… я»
Я?
Думаешь, я тысячу раз уже не умирал? С каждой попыткой, с каждой потерей, с каждым разочарованием, с каждым ударом! Когда каждое слово пробивает насквозь и кожу, и сердце? Пэром и шпагом.… Но ведь не молод уже. Успокоиться бы пора. Печорин, Базаров, Гамлет хренов. Неужели и у других так?
Не-а. Другие умнее. Их, других таких, по пальцам пересчитать можно. Им так же плохо. Но они молчат.
Врут?
Нет, просто молчат. И выяснять отношения не лезут.
Серотонин вырабатывают лучше. И больше. И быстрее.
Себе и пожелай.
И тебе.
Нервы, нервы береги, дружок.
Ну, и молодец. Так меня и надо.
И меня.
Вот как живет Кадик. В мире с самим собой.
Побунтовал – и будя.
Но иногда, тайком от нас, Близнецов, на работе или в стойле,
кушая сено, а случись - даже дыню или чуть порченый персик, Кадик позволяет себе унестись в воображаемый мир, где, как отшельники прошлого или йоги нынешнего, он прямиком направляется в скит пустынный, или в джунгли экзотические, парные, и, оказавшись среди змей и птиц в полном одиночестве, сидит, сидит, сидит, - причем на попе сидит, хвост не мешает! - и думает.
А потом Озарение сходит на него: бум-с и всё!
И становится Кадик...
Озаренным.
Сшит колпак
Да не по-колпаковски.
Надо бы колпак
Переколпаковать.
Ну, вот, здравствуйте.
Непоследовательная все-таки личность Кадик. Не Озаренный еще до конца, видимо.
Не зудите, и не зудимы будете.
Неожиданно.
Остроумно.
И-а.
В момент очередного отвлечения от мыслей своих насущных, ослиных.
Вот лишний пример того, каков ты, Кадик.
Не-пред-ска-зуемый.
И не поймешь: устраивает тебя все это или нет?
Устраивает, но.
Хочется, иногда, чего-то.
Определенного?
Вот, сложилось, например, в большой его голове:
«Я запахи из детства узнаю
В комке, пушком, живущим в пуповине,
Вчерашнее в себе самом люблю.
Поныне»
Что он имеет в виду? Особенно «поныне». Странно.
Тупеет?
А то!
Может еще чего придумается?
Не-а.
Тревожно как-то. Мучительно, можно сказать.
Вот, анекдот выпучило. Конферансье из Москвы на приработках в украинском селе. Пытается разговаривать «мовою». Читает по бумажке. «А тэпэр дорогы друзи, слидуючий номэр - вiсела писенька»… Заспиваймо!
С криком «и-а» и ударом ноги…
И-а.

7.

Пока добрался домой, на Брайтон, пока прошел сквозь пулеметы отбойных молотков к своему кирпичному пятиэтажному бараку времен окончательно освоившей капитализм беженско-советской эмиграции, пока тащился мимо десятка овощных лавчонок, сквозь закладывающий уши грохот железных вагонов-извергов над головой, сил не стало окончательно. Он чувствовал себя в последнее время сдутым воздушным шариком линялого цвета. Презервативом. Еще неиспользованным, но уже развернутым и ненужным. А выбросить жалко. Вдруг пригодится?
У парадного, когда с трудом увернулся от провизжавшей мимо машины, вспомнил, что не наменял монет для стирки. Выругался.
Возвращаться в разменный мир не хотелось, а попона на завтра, как всегда, должна быть чистой, иначе косые взгляды, шепоток ослов и кобыл, коричневоворотничквых сослуживцев, неприятный разговор с супервайзером.
Вздохнул: опять придется просить квотеры (25с!) у соседки.
Никого в подъезде не было.
Дождался лифта, который долго, как старая собака, нехотя тащился сверху вниз, боясь ослушаться приказа хозяина.
Наконец, подрагивая, странно попискивая, словно извиняясь заранее, лифт медленно открыл Кадику свои створки-двери. Тот ступил внутрь, механически нажал кнопку пятого этажа и … вдруг задохнулся: в его нежные, чувственные, огромные ноздри обрушилось цунами удушающих запахов котлет, жареных
на дешевом кукурузном масле; переваренного, с томатной пастой
капустного борща и перца гогошары, забытого кем-то на раскаленной алюминиевой сковородке. Отдельно витал в замкнутом лифтовом пространстве фантом сильно подгоревшего лука …
Бархатистая кожа сразу, как губка, впитала в себя крепкую, могучую, едкую смесь запахов, привычной брайтонскому носу и желудку домашней кухни.
Он хотел выскочить, но поздно.
Бац! Лифт уже поймал его, и – куда девалась старая собака! - быстренько, шустренько, захлопнул за ним двери.
Как сволочь - паук, медлящий высосать кровь из бьющейся в паутине обреченной мухи, это механическое чудище явно наслаждалось агонией пойманной жертвы, ползя вверх со
скоростью одного сантиметра в час.
Кадик судорожно глотал воздух, нажимая одну за другой светящиеся кнопки «стоп» и «открыть двери», но тщетно…
Чтобы выжить, он крепко зажмурил глаза, задержал дыхание, представляя себе, что это он в акваланге, нырнул за добычей на пляже, где-то в районе Певого Брайтона и теперь поднимается на поверхность с уникальным розовым кораллом. Но, то ли в акваланге не хватило кислорода, то ли подьем с глубины в пол метра оказался чересчур затяжным, Кадик не выдержал. Перед глазами поплыли фиолетовые круги, он раскрыл рот, хватая, что есть сил, остатки воздуха, застучал копытами в стенки лифта…
Везунчик: лифт остановился. На третьем этаже, куда его вызвали соседи с пятого. Он выскочил, чуть не сбив с ног нежданных спасителей. Те проводили его недоуменным взглядом,
зашли в кабину. Кадик стоял, тяжело дыша, прислонившись крупом к стене напротив, круги в глазах постепенно блекли.
Двери лифта опять захлопнулись, и вверх пополз женский голос: «Как вкусно пахнет. Я-таки давно не жарила перчик»
Остаток пути Кадик проделал пешком, по лестнице. Доковылял до апартмента 42-J, позвонил. Вышла соседка.
- О, Аркадий, это вы? А я об вас думала недавно. Лежи, лежи, Семик, это никто, это Аркадий сбоку. Вам нужно разменять? Счас я принесу. Но. Послушайте. Вы же не молодой человек. Вы себе не понимаете. Я за вами слежу. Вы как мой Семик пару лет назад, но он не в счет. Он тоже вечно забывал поменять. Но зато он сделал свою жизнь. Уже. Пенсия, дочка с кооперативом, слава богу, как у людей. А вы? Я знаю, люди на работе физически устают, ну и что? Возьмите себя в руки. На кого вы похожи? Надо себя заставлять. Оденьтесь красиво. Пойдите в театр. Уже. В крайнем случае, в кино. И обязательно поезжайте в Манхеттен, мы были там пару лет назад, когда Тамичка, чтоб он был здоров, был крошечный, я до сих пор не могу в себя прийти. Шикарно! Это же столица мира. Вы хоть понимаете, как нам повезло, где мы живем, в какой стране, как она о нас заботится, сколько вам поменять?
Обычно Кадик кивал головой, не слушая, соглашаясь, протягивая два доллара на размен – ровно столько нужно было на стирку и сушку – но сегодня, сегодня что-то ним вдруг случилось. Вожжа, что ли, под хвост попала? «Это никто, Семик»…
- Иди ты к черту, дура, - вдруг услышал он свой голос.
Она, кажется, даже не обиделась.
Что-то дернулось в лице, правда…
Просто захлопнула дверь. Перед его носом. Перед мордой лица…
Как всегда – о боже – как всегда в проигрыше оказался только он. Черт за язык дернул! - в конце концов, зла ему она не желала. Чего добился? Что теперь делать? Тащиться обратно на Брайтон, менять деньги?
Ненавидя себя так сильно, как только можно себя ненавидеть, он развернул свой круп по направлению к квартире.
- Не могу-у! Так больше продолжаться не может, - застонал, заорал он, войдя в дом и хлопнув дверью.
Не может! Видите ли!
Надо что-то делать!!! Как же!!!
И налетел на вешалку. Да так больно ударился головой о железный крюк, что аж поплыло все, закачалось. Ему стало себя нестерпимо жалко. Опять жалко. Ну, сколько можно так жить!? Ведь не дурак, как некоторые! Неужели тянуть лямку – это все, что он может? Как все… Every morning…. Старуха с собакой.…Цок-цок…Квотеры на стирку.… И вся жизнь уже прошла… А столько хотел… Мог…
Всё просрал… Никого нет… Друзей нет… Денег. Детей. Жены нет. Даже рыбки в аквариуме нет…
Растирая ушибленное место, он протопал к бару, схватил бутылку
дешевой водки (кто-то подарил!) и припал к горлышку. Зубы клацали о стекло, слезы текли из его больших, красивых, печальных глаз.
От боли или от жалости к себе?
Фотографиями вспыхивали в мозгу какие-то моменты детства, знакомые и незнакомые лица мелькали, кружились в хороводе, именуемом прошлое... Вот мелькнуло мамино лицо…Сынок, надо как все… Кскюз ми.… Сильно умный… Это никто, Семик.… Пожарить перчик.… Как у людей… Уже.
Даже выпить не с кем… Как алкаш какой-то, в одиночку.
Он вливал в себя жгучую кислую жидкость, которая постепенно,
непонятным образом, превращалась в сладкую теплую воду, крепости которой он уже не чувствовал. Он стоял и пил, пока не опорожнил бутылку. Пока не стошнило.
Удивленно посмотрел на испачканные рвотой копыта, качнулся, потер ушибленный лоб, сделал шаг в сторону ванной, но качнулся сильнее и осел, глупо хихикая, на пол.
Осёл – осел.
Свалился.
Вот, поц старый.
Лег на спину, все ходило ходуном…
Закрыл глаза.
И когда круговерть чуть остановилась, забылся, задремал, за…

8.

…чесалось.
В районе яиц.
Почесал, не открывая глаз.
Перестало.
Под лопатками теперь.
Попытался почесать.
Не вышло.
Почему?
Показалось, что встал.
С трудом.
Заплетаясь в четырех ногах.
Подошел к зеркалу.
Изогнул шею, чтоб глянуть: что-то укусило?
Мать твою…
А там…
С двух сторон…
Два белых мохнатых крыла.
Вот такие дела.
Крылья!
Ну, ебитская сила!
(А какие другие тут слова можно?)
Как у ангела. (Хер-Рувим?) Надо же.
Хоть он и осел. Собственно, почему «хоть»?
Раньше такое случалось, только с лошадьми. С белыми. С серафимами.
А теперь – вот.… Осел с крыльями.
Гордиться или стесняться?
Если гордиться и оставить – в попоне дырки придется делать. А если стесняться и крылья срезать – покроет ли это медицинская страховка?
Как теперь на улицу выйти?
На Брайтоне пальцами тыкать будут!
Что соседи скажут?
Зачесалось сильнее.
А почесать чем? Копытом ведь не почешешь.
Он в растерянности подошел к окну, распахнул, потерся спиной о створку.
Океанский запах, словно ждал на подоконнике, робко втек, коснулся ноздрей, помедлил чуть и влажно вильнул обратно, к себе, в прохладу косматых волн, присыпанных прибрежным мусорком… Э! Зачэм ушол, э?
Конечно, такой запашок изо рта...
Знакомые звуки, меж тем, не спросясь совсем, ворвались в комнату.
Стонали рельсы под очередной тяжестью десятка оббеременных вагонов. Выла полицейская сирена. Включалась и выключалась крякающая, каркающая, гнусавящая, дешевая сигнализация. Бацала местная ресторанная попса. Орал ребенок. Что-то свистело, что-то грюкало…
А внизу, на морщинистом асфальте, под окном, белело что-то, пятнышко какое-то, и так к себе тянуло, так…
Пятнышко. Милое. Единственное.
Мое. Родное.
- Я ненавижу тебя, Бра-а-йто-о-н, - заорал он в душную ночь, карабкаясь на подоконник. - Нена-а-а-а-…
И свалился вниз.
Из окна.
Что успел он подумать?
Пиздец.
Вот и все, что он успел подумать.
Пиз.
Дец.
Но в следующий момент крылья вдруг сами собой развернулись и Кадик понял, что уже не падает, а летит.
Ну, вот. Обошлось.
Не пиздец.
Отменяется пиздец.
И если честно – полегчало.
А теперь что?
Куда?
Остро захотелось в Монголию.
Почему-то.
Но туда далеко – а завтра на работу.
На работу?
Хер с два я вам выйду на работу!
Он сделал круг, и влетел обратно в окно своей квартиры.
Я теперь… Я теперь…
А что теперь, Кадик?
Получил ты возможность выбора.
Летай – не хочу...
Хочу!
А миллион хочешь?
Хочу.
А ну-ка, спикируй вниз, к пятнышку.
Там кулечек.
Вжик.
Открывай!
Е-моё!
Можешь не считать – там миллион.
Теперь чего хочешь?
А ничего. Путешествовать буду. Пить, гулять буду. В Монголию полечу.
За кумысом? Давай. И нам привези.
Говорят, очень помогает.
От чего?
От всего. Но ты не жди, лети.
Так ночь же.
Да там время другое, грамотей!
И полечу. Одна нога здесь – другая там.
О! Другая. Ты уже вернулся?
Да.
А теперь куда?
В Париж.
Давай, мы ждем. Уже?
Ага. Такое видел. Такое ел. С такой спал. И не так уж дорого.
Молодец. А теперь?
В Португалию. В Японию, в Бразилию, в Африку, в Антарктиду, в
Чили, в Австралию, в, в…. Всё. Устал. Больше не хочу. Спина болит. Геморрой гроздьями. Хочу отдохнуть.
От чего, милый?
От этого… от отдыха.
Но ты же хотел путешествовать!
Во всем должна быть мера! И потом.…
Все время путешествовать скучно. То одна кровать, то другая. Все гостиницы на одно лицо, все костелы, все церкви, все рестораны, и – только ч-шш.. никому – все бабы, кажется, тоже….
Ах, умненький ты наш. Так ты что, насовсем вернулся, опять в лямку впрячься решил?
В лямку? Да ни за что! Да никогда!
Так что же делать будешь, милый?
Ну.…Это… Буду… Что-то делать. Я придумаю. Не сомневайтесь.
Да разве ж мы.… Да ты шо, друг.… Ни в жисть!
А может, посоветуете чего?
Посоветовать? Ладно. Вот: надо что-то делать.
Что?
А что ты умеешь?
Лямку тянуть.
М-да. Негусто. Тогда, вот. Давай... Давай что-то откроем.
Бизнес?
Ага. Втроем. Мы и ты. «Menage a Trois»!
Это бизнес?
Нет, это его название.
А какой бизнес?
Э, если бы мы знали.…А может тебе жениться?
Мне? Ладно. На ком?
Есть одна приличная женщина.
Еврейка?
Итальянка. Но обеспеченная. Из приличной семьи. Вот тебе адрес.
Лети. Конек-Горбунок ты наш.
В очередной раз полетел Кадик.
По адресу.
Верит он нам, Близнецам, как никому!
И правильно.
Прилетел.
Видит.
Страна Италия.
Ну и что? Были там, ели.
Версаче, Пазолини, Ла Скала, Амаретто, спагетти.
Да, но…
Стоит в центре Италии приличная женщина - Princess Nicoletta d'Ardia Caracciolo.
Кто ж ее не знает, принчипессу (хм...)
"Italy isn't Italy without donkeys," she said, gazing lovingly at the herd of 17 she keeps on land near Magliano, a hilltop town in far western Tuscany. "Italy without donkeys is like Italy without churches."
Ренессанс, костелы, соборы, мадонны с младенцами, гондолы, художники в беретах и накидках, рисующие с натуры, Калигула, кстати…
Понял?
Влюбился Кадик мгновенно, спикировав ко дворцу и крылья белые
сложив, думая, что навсегда.
За душу чистую, за намерения правильные.
Туда-сюда, мол, говорит, выходите за меня замуж. Я хоть и не, но, ну, и т.д.
А она – but of course!
Слово за словом…
Начинают жить-поживать.
Всех на путь истинный наставлять.
А чтоб удобнее было -
Кадика избирают.
Всем анклавом.
Папой.
Присваивают ему титул
«Ослопительный».
Папа Ослопительный.
Ой! Вей! Так ему ж жениться нельзя было!
Кому? Кадику?
Ой, а вы думали Папе Римскому!
Ото-ж! Думаете, вы такой весь из себя умный? Он что, не русский эмигрант?
Он что, не знает, как с мелихой иметь дело?
Переименовывают они, поженившиеся, город Рим в Осло.
И он же уже не Римский папа! Нате вам!
А Осло, которое мало, кто знал, кстати, – поменяли на Хацапетовку. Ну, естественно, Хацапетовку – на Рим, чтобы в природе ничто не исчезало бесследно. И если, кто спросит – все уже абгемахт! Это что, тот Рим, который Хацапетовка, по-старому? Так так и говорите: Хацапетовка. Кто вообще о Риме через пару веков вспомнит?
Благодать.
У подножия гор белоснежные ослы – голубые воротнички мирно щиплют травку. В Тоскани другие – те серого цвета, на ногах коричневые кольца, на спине – крест. Это телеведущие. Мирно щиплют травку.
В Сардинии – совсем малюсенькие, как анчоусы из банки. Это бизнесмены. А тоже мирно щиплют травку. То есть – всем по потребностям. Все делом заняты.
Тогда, что делает умный Кадик тогда?
Берет войско (у него было) и ведет (черненькие такие ослики) на Англию.
Взял одним махом.
Ну?
Как положено.
Ослы в смокингах, ослы в палате лордов, ослы в парламенте, королева… ладно. Это реликвия, эту оставил. Для зоопарка.
Повсюду очереди. Идет запись на онотерапию, лечение ослами. А кто уже вылечился, идет домой.
Копытцами цокая.
Настало время «Оно»!
«В маленький английский городок Сидмаут ежедневно устремляются тысячи пациентов, где им обещают чудесное исцеление посредством общения с ослами. Лечение заключается в том, что больные просто их гладят, кормят, чешут за ушками и
целуют - что и помогает от многих, в том числе нервных, болезней. Причем ослы буквально творят чудеса: так, одна очень пожилая дама, два года не встававшая с постели, однажды вдруг поднялась и пошла - только для того, чтобы повидать своего любимого ослика. Все ослики из этой удивительной клиники отличаются спокойным и приветливым нравом, охотно бродят по зданию, поднимаются по лестницам и без опаски заходят в комнаты постояльцев.
А одна ослица так вообще больше всего на свете любит кататься на
лифте, и если уж она туда зашла, то ее из кабины никакими пудингами не выманишь».
Cute, правда? Это Би-би-Си, которым не верить нельзя. Нельзя! А сомневаться?
А вот похоронная процессия на юге Франции. Умершего осла-винодела кладут в могилу. Сюда же закапывают бутылку любимого покойным Chateau Haut Brion 1943 года и двух крестьян, которые жили на его ферме. Громко рыдают две самки – ослиная вдова, и та, которая жила с двумя крестьянами.
Но жизнь продолжается!
Осел умер? Vive lа ОSEL!
В Москве, при раскопках мавзолея под Красной площадью, поближе к Минину и Пожарскому, но чуть левее и поглубже, находят подтверждение первопричинности ослостановления,
из чего абсолютно ясно: именно Россия – была, есть и будет родиной ослов. Как видно из тщательно восстановленной умельцами российской частной государственной
компании «Левшапром» берестовой грамоты, еще до принятия ослизма Европой, сестрица Аленушка предлагала кровному братцу Иванушке испить чудодейственной исконно русской водицы, чтобы тот стал осленочком.
Правда диссиденты пытаются, как обычно, исказить факты, и утверждают, что от мировой общественности утаили крошечный фрагмент берестовой грамоты, где перед «пить» было написано «не». Кроме того, они же утверждают, что речь шла о козлах.
Ох. За козлов они и ответили! Вперед, Россия! Давай-давай!
Беларусь и Украина, объединившись в едином порыве, выпускают трижды очищенную от шерсти картофельную водку на сале «Ословка». Если взглянуть на свет, при определенном
освещении, можно разгядеть на бутылке образ Тараса в бульбе.
Бельгия, Швейцария. Турция, Люксембург.
Европа – есть Европа!
Америка?
Америка уже давно, со времен Буша…
Он всегда… С детства.
Азия?
Капункаап!
Австралия?
Sure, mate!
Бразилия, Чили и т.д.?
Си, сеньор.
И Уго Чавес?
А хули!
Весь мир благодарен Кадику: не надо больше мучиться! Не надо изводить себя извечно заунывным «надо что-то делать».
Ответ ясен – хочется чего-то, стань полноценным ослом.
И нет проблем!
Начни.
Не откладывая.
Щипать травку.
«От края до края Великой державы,
Мы Кадику вечно верны
Учителю слава,
Создателю слава,
Великой Ослиной Страны».
Оппозиция?
Шутите? Кому?
Принчипесса (хм...), которой никак не удавалось естественным путем стать ослиной мамкой-самкой, решается на операцию по смене пола(?), мозга (?),тела (?), духа(?) и, наконец, готова подарить миру наследника.
Бум-бум- бум. Это стучат королевские тамтамы.
…Поц, это я стучу.
- Я сплю, отстань.
- А я, по-твоему, что делаю?
Мы спим вместе, не помнишь? Мы Близнецы.
И пока Кадику всякая херня снится, мне надо что-то сделать.
Что?
Если б я знал.
- Сходи, квотеры поменяй.
Вот так всегда, поговорить не с кем.
Вокруг одни ослы.
- Где ты видишь это «вокруг»?


10.

Открыл глаза.
Лежит у двери.
Весь обры-ыганный.
Ужас.
Ну и приснится же спьяну!
Содрал с себя попону, не глядя, швырнул на пол: все равно в химчистку завтра.
Надо тащиться в спальню.
Тошнит. Напился. Надо же. Напился.
А было хорошо. Секунд пейсят.…
Пока спиртное не вступило в это.… В какое это? Слушай, не нуди.
Вообще-то Кадик любит иногда поспать, не раздеваясь, прямо у двери.
Как это?
Не в постели, как, как…
Зайдет в комнату, дверь за собой прикроет.
Наберет в рот сена или комбикорма, жеванет разок, и застынет …
Уметь надо!
Закроет глаза, словно приглушит тяжелыми бархатными шторами посторонние звуки, но только наполовину приглушит, чтобы бубнили вдали чьи-то голоса, и так дремлет.
Когда часик, когда полчасика.
Просыпается он, иногда, от собственного храпа. Легко и сразу он просыпается, чем, в принципе, гордится. Нет у него этого противного состояния, о котором говорят: проснулся – и жди, пока мозги включатся, заработают, нет уж... У него все сразу включается: нейроны, позитроны, причинно-следственные связи, что там еще. Проснется – и давай жевать….
Правда, в зависимости от общего состояния... хм... в зависимости от общего состояния... Какая странная фраза. Общее состояние. Что значит общее? Это же только моё, да?
Да.
Так вот, в зависимости от общего состояния можно…
Теперь уже.
Вот теперь.
Дать храпака.
Дойдя до стойла в спальне, Кадик уже, практически, спит.
Тут одна деталька есть, важная. В спальню нужно входить с уже
закрытыми глазами, подготовив себя.
Мол, я сплю уже, м-м, сплю. Как в анекдоте.
«Сидит ежик, занимается аутотренингом: я не пукну, я не пукну.
Пукнул, таки.
Это не я, это не я...»
Но, обо сне.
Копытце-ладошка – под щечкой, да под мягкой подушкой, левая рука (нога?), прямая, вывернута кверху, правая нога (рука?) согнута в коленке и максимально близко подтянута к животу. Секунда, другая...
Ту-тух, ту-тух, слышит Кадик. Ту-тух-ту-тух-ту-тух...
Сердце стучит. Не больно, нет, но страшно: а вдруг там не так что-то... А если что-то то, в смысле, всё так, чего ж оно стучит?
Кадик переносит тяжесть тела на другую ногу (руку?), на правую
сторону, где нет сердца, пытается так устроиться, потом этак, потом опять, опять, опять...
Проходит минут двадцать, пока удается найти позу, при которой неудобное тело перестает мешать самому себе.
И хочется ему заснуть, чтобы приснилось что-то важное.
Сколько ни ворочается, ни тужится – кроме анекдотов, ничего, всё. Не придумывается и не вспоминается. Не спится. Обидно.
Хочется – а не….
Расстраивается Кадик.
Как бы заглянуть вовнутрь? В самого себя. В Кадика... Как оно все там работает? Колесики-шестеренки?
Понять бы... И изменить всё, наконец.
К чертовой матери.
Что бы ты сделал, если б мог начать жизнь сначала?
Если б снова начать, я не стал бы кончать…
Вот интересно. Твои «шуточки» - это защитная реакция?
Не знаю. Оно само из меня прет.
На вид ангел, а лег на диван.
Палиндром называется.
Лучше спиздить и промолчать, чем просить и унижаться.
Тоже палиндром?
Не. Нра-а-авится.
Тогда пойди почисть зубы.
Уговорил. Надо же что-то делать…
Всё.
Теперь писять и спать.


11.
По утрам Кадик ест яйца.
Он ненавидит их так, словно несет их сам – а это, должно быть больно, как выпавший из приблизительно того же места геморрой.
Он ненавидит их так, что, если бы оказался на необитаемом острове и кроме яиц там ничего бы не было, он бы лучше умер с голоду, чем ел их.
Он ненавидит их так, как нищий, вшивый, больной, черный (в смысле черный) ненавидит здорового, чистенького, богатого белого (в смысле белого), который плюет ему в кружку, вместо того, чтобы подать милостыню.
Он ненавидит их, как фанатик-мусульманин ортодоксального еврея, как собака кошку, как теща от второй жены, как, впрочем, и первой - меня.
Зачем же он их кушает, эти яйца?
Привычка.
И все.
И не будем больше этого обсуждать.
Позавтракав яйцами, Кадик надевает чистую попону, не забыв прихватить перепачканную, вчерашнюю в пакет, и хмурый, невыспавшийся идет к лифту.
По утрам в лифте не очень воняет.
Видно, маленькие бруклинские домовые проветривают его, пока все спят.
Такие же, как и он, хмурые невыспавшиеся – а они-то отчего? –
соседи, не здороваясь, входят в лифт на каждой последующей остановке. И, найдя одну единственную русскую надпись, нацарапанную вверху, над фирменной табличкой о грузоподъемности лифта, упорно читают ее до самого выхода.
Надпись эта, кстати, совершенно удивительна.
Она философична и взывает к разуму лифтуемого.
Вот почему ее читают всегда долго.
Там написано: «ЖОПА – ЭТО НЕ ОРГАН, ЭТО СОСТОЯНИЕ ДУШИ».
В доме около 150 квартир.
Из них в двух говорят по-английски.
Любознательный еврей-хасид из одной из них, уже давно просит перевести ему эту русскую надпись.
На английский.
На иврит.
Может, на идиш?
Но никто этого сделать не может.
Нет, попытки были.
Но безуспешные.
Почему? Это ведь не тривиальное «Надень на хуй шапку, уши отморозишь!»
Велик и могуч язык народа, который от этого же народа сбежал!
На первом этаже, когда лифт останавливается, все выходят.
Одновременно.
С ненавистью друг к другу.
Минут пять обычно уходит на то, чтобы, наконец, выбраться.
- Мужчина, шо вы своими копытами на ноги мне наступаете!
- Идите, идите, он торопится на свои похороны!
- Меня транспортейшн ждет, на апойнтмент по давлению, пустите.
Непридержанная толстая стеклянная дверь с сильной пружиной, больно ударит не по одному неудачно подставленному локтю...
И...
Улица.
Фонарь?
Pharmacy.
До метро – сабвея - недалеко.
Блоков пять.
О, скифы мы...
Когда погода улыбается, Кадик успевает зайти по дороге в киоск, чтобы взять с собой в метро русскую газетку.
Когда холодно – он припускает до станции трусцой и всю дорогу до Манхеттена, повиснув на поручне, пытается дремать.
Он придет на работу вовремя.
Успеет впрячься в лямку.
За двадцать лет своей службы он не опоздал ни разу.
В 8 он начинает.
В 12 он прервется и «будет иметь ланч».
По понедельникам – он «имеет ланч» у китайцев на 42-й и 10-й.
По вторникам – пастрами в «дели» у евреев рядом с китайцами.
Среда – суп из «Плентейшн» и полсэндвича с болоньей за $6.99 у итальянца.
Четверг – рыбный – хе-хе - день: туна сэндвич у корейца на 43-й.
По пятницам – как всегда, он «имеет ланч» с кучером в русской
«Пельменной», где официантка со стажем гордо щеголяет знанием английского: «но» и «о’кей» в каждой фразе.
Его босс им доволен: он платит русскому ослу на два доллара в час меньше, чем пуэрториканцу, но кто об этом знает.
Еще немного – восемь лет – и он выйдет на пенсию.
Будет бесплатная медицина.
Почти...
Кооп уже выкуплен.
Почти.
В отпуске был раз пять.
Ездил в Доминикану, на Барбейдос, один раз в Апстейт, один в Бостон, и один – в Израиль.
Так что, считай, везде побывал.
Все повидал.
Все как у людей.
Почти.
Сегодня – пятница.
Уикенд.
Сегодня можно после работы не торопиться.
Да и куда?
В пустоту своего стойла?
Где давно уже не звонит телефон.
Где любая пища пахнет сеном.
Где на полке у кормушки приткнулись смущенно несколько давно прочитанных и забытых о чем, книг...
Где экран телевизора бубнит о своем, пугающе ненужном.
И пусть лежит в потайном уголке кошелек-коробочка с прядью белокурых волос, чей запах сладко нудит о собственном детстве, когда все еще было только впереди... так что ж... что ж... что же...
Ах, да. Надо что-то делать. Как-то платить по счетам. Куда-то идти. С кем-то встречаться. О чем-то говорить. Зачем-то улыбаться. Как-то все устроится... Когда-то...
...День пролетит, постепенно стемнев,
Двое в комнате: я и я.
Кто еще не спрятался – я не виноват.
Дын-дыра.
За себя.


Нью-Йорк (2004) –
Лос- Анджелес (2012)