Про Ваньку

Автор: дважды Гумберт Был у меня друг Ванька. Очень он книги любил покупать. Раз в неделю получал получку, раздавал долги, покупал книги, остальное пропивал, конечно. Очень позитивный был человек.
Вот, помню, пришел к нему в гости. Он тогда жил у бабушки на Достоевского. Ванька показывает красивую, толстую книгу и говорит:
- Вот, когда состарюсь, будет времени побольше, прочту.
- А если говно какое-нибудь? – говорю. – Представляешь, какой облом?
Ванька сразу обиделся, покачал головой.
- Вот ты блядь меня поражаешь. Что ты за человек, не пойму. Как ляпнешь что-нибудь, так жить не хочется, - и подбросил книгу над головой, рискуя. – Это же Толкиен! Ты так договоришься – и Битлс, скажешь, говно.
- Ну, - я помычал головой. – Про Битлс не будем. А то ты вон встал у двери – мне что, в окно теперь прыгать? Я не такой. Я не умею.
Да, Ванька был битломан. Когда мы только познакомились, носил длинные волосы, круглые очочки. Даже Йоко завел. Ну, или она его завела. Это была маленькая, умная, как черт, аспирантка с жестокими, как сама Сибирь, глазами: типа, я столько народов и языков повидала, и они прошли, исчезли во мне бесследно. Ванька не умел петь, играть на гитаре, зато гитар на моей памяти поломал не менее десяти. Причем, одну очень дорогую, с двумя грифами. Однажды Йоко пришла ко мне в комнату (дело было в общаге), разделась, и мы стали делать любовь. И мне это было в новинку, кстати. И тут слышим в коридоре ужасный гром. Это Ванька разбивает гитару.
- Ну, я так не могу. Извини, - сказал я.
А Йоко сказала, что Ванька – гений.
Ванька первым бросил военку. Да чуть ли не сразу. Ему там сказали подстричься, он очень удивился и даже, по-моему, вздрогнул. Вторым был Вадик Р. Милый еврейский мальчик, ставший потом профэссором истории. Третьим был ваш покорный слуга. Не из идейных соображений, отнюдь. Мне просто лень было тратить четверг на непонятную хуету. Сознательности во мне было ноль. Мне нравилось просто лежать на спине и смотреть на разные тучки. В этом оттяге в голову могли лезть разные сочетания слов. Но мне было лень их записывать. Я и тогда понимал, что любое так называемое творческое движение вызвано исключительно неудовлетворенным половым желанием. И в этом контексте надо работать с источником всякой разумности, прободая путь в вечность. Этот мир принадлежит деревьям. Ну, или грибам, цветам. Книжки, конечно, лучше, чем машины. В них еще есть отзвук дерева, пусть и опоганенный свинцом. Но и без книжек можно жить. И не обязательно, допустим, говорить что-то такое, формулировать до усрачки, шалея от прозорливости, когда и так всё ясно. Все мы умрем. Увы.
А вот Ванька был поэт. Доподлинный. Поэт по жизни. Ну, понятно, ручкой писал стихи. Сначала что-то невообразимо заумное, в духе Сосноры или там Кедрова. Целые тетрадки были исписаны его криптописаниной. А потом, слава богу, открыл концептуалистов и обрел свой почерк. В конце 90-х он выступал в клубах с претенциозными названиями, в белой рубашечке кричал в микрофон. В жопу пьяный, конечно. Но просветленно пьяный. Что-то помню, нельзя было не запомнить.
«Я ношу трусы моей женщины. Я жру говно моей женщины. Я хожу по пеплу моей женщины…»
«Вздрочу тебя, мой толстый пенис. Да так – чтоб прОбил небеса…»
«Я срал и сцал на ваши головы, уроды!»
А вот это было посвящено мне и нашим корешам:
«Не будь вы в жопе, вы б завяли. Друзья мои! Цветы мои!»
Перед поэзией открывались новые, невиданные прежде горизонты. Публика была интеллигентная – бандиты, коммерсанты, художники. Все аплодировали.
Да, в Ваньке был моторчик. Такой маленький ядерный реактор. Меня-то он считал инертным и умилялся этому. Да ебал я твои катящиеся камни, говорил (или думал я не без зависти). Ну вот докатятся они. И что?
А потом Ванька женился. Бросил пить, курить. Мы стали редко видится. И вот в какой-то момент он вообще пропал. Просто как камень исчез человек.
Все мои друзья – как коты Шрёдингера. Не знаю, живы ли, нет. А если живы, пуркуа па - то и я для них такой же кот Шрёдингера.
А еще помню – мы рыли яму. Славная была яма. Две недели. Втроем. С нами был еще Джоник Соловьев, блаженный человек андеграунда.
Хозяйственный папа ванькиной девушки задумал вырыть погреб для хранения картошки. У него был двухэтажный гараж в гаражном кооперативе за Оперным. Надземная часть, подземная, ну и пустая бетонная камора в подземной, странное такое ответвление, ведущее в никуда. Вот в ней. Собственно, рыл яму я. Ванька поднимал ведра с землей на поверхность. А Джоник отвозил вынутый мною грунт на тачке и сбрасывал в ближайший ров. Земля была мягкая, пух, а не земля. Но объем был велик. Кубов, чтоб не соврать, тридцать. Ванька, конечно, принес магнитофон, он не мог жить без музыки. И мы дружно работали под рёв каких-нибудь Министри или Пусси Галоре.
Где-то на десятый день я окончательно заебался и осознал тщету труда. В этот знаменательный день я увидел крысу. Крыса вылезла из щели в бетонной стене и сказала: «Привет, дурачок!»
Раз в час или два мы поднимались из гаражной антиутопии на крышу курить. И вот помню срез, сидим мы на этой смоляной советской крыше, бабье лето, такая томь и отрада разлита в воздухе, ветерок, и мы прямо как цветы пыльные под этим ветерком тихо качаемся в полной и искренней задумчивости. Молчим.
И тут я говорю:
«Пиздец, я заебался эту яму рыть. И это за сорок рублей».
«Я поговорил с жениным папой. Он даст тебе шестьдесят», - немного презрительно отзывается Ванька.
А Джоник только улыбается. Он зашел уже так далеко, что мы для него – дети.
«Блядь, мне кажется, в эту яму и солнце залезет, - продолжаю я. – А сегодня я видел крысу!»
«Вечер трудного дня!» - ржет Ванька.
А Джоник выныривает из абсолюта и говорит таким райским, замогильным тоном:
«Да, Умберто. Посмотри. Какой прекрасный день! Это жизнь… Мы живем. Это неописуемо».
Да, жизнь прекрасна, тут не поспоришь.