Песни дохлого младенца

Автор: Арлекин Чистота сознания измеряется количеством времени.

Эти показатели обратно пропорциональны.

Самая чистая жизнь – самая краткая!

Время – ложь.

Неделя, которую я успел прожить, внедрила в меня метастазы порока.

Я умер раньше, чем был сожран ими.

Мне несказанно повезло не жить там.

Смерти не существует, это миф.

Я отсутствовал недолго, и не успел всего забыть.

Каждую секунду внутри того беспомощного тела мне казалось, что я гигантский кровяной пузырь.

Я хочу рассказать вам, каково это – быть новорождённым человеком там. Я только что оттуда, из мира людей, огня и мазута, я выбрался из этой клоаки почти невредимым. Это было ужасно. Я осознавал себя с тех пор, как соединились наборы родительских хромосом. Мне пришлось ждать лунный год, глотая внутриутробные отбросы. Эти муки совершенно не стоили жизни.

Бурые изливы смрадных помоев хлестали в меня по пуповине, и моё тело мариновалось в этом вине, досадуя на то, что перекати-поле яйцеклетки не всосалось назад в фаллопиевы трубы при виде надвигающейся орды алчных головастиков.

Плоть – стена. Она – барьер, запирающий нас в жизни. Чтобы перейти его, нужно принять в себя все материнские яды. Нужно целую вечность болтаться в тесной брюшной невесомости, поджав ноги – и слушать.

Я барахтался во влажной тьме, прислушиваясь к звукам мира. Мне с самого начала не хотелось выходить туда. Там было слишком много шума. И какая-то дрянь всё время втекала в меня по мерзкому шлангу. Грязь материнского тела просачивалась сквозь мембрану пузыря и отравляла моё тело. Я начал умирать, ещё не родившись. Я начал болеть ещё внутри. Мой организм так и не начал правильно работать.

Смиренное ожидание изъявления на свет было мне аккомпанементом.

Весь тот мир сплошь состоит из вибраций, которые пронизывают его подобно сетке капилляров в человеческом теле. Тело мира содрогается в спазмах, непрерывно агонизирует, и в своей вселенской перистальтике выталкивает из себя всё новых и новых существ, которые возвращаются домой – сюда. Я был там, и слышал, как люди боятся быть исторгнутыми и всеми силами цепляются за грандиозный желудок, внутри которого они привыкли находиться и ни за что не готовы променять нежную желчную истому на что-либо иное. Я слышал крики людей и собак и скрежет материи, которая там повсюду. Слышал, как люди впиваются друг в друга своими голосами. До кого они не могут дотянуться – тех привязывают к себе словом. Все они, живя там, отчаянно одиноки, их гложет пустота и безысходность. Я слышал, как яростно хватаются они друг за друга, лишь бы чувствовать свою причастность чему-то, хоть бы это и просто ещё одна чужая жизнь. Они постоянно плачут, смеются и лгут.

Жизнь – это пожирание, она похожа на межгалактический каннибализм.

Я воспринимал её через посредство своего биологического инкубатора, но уже тогда всё понимал. Я был свидетелем странных вещей. Люди собирались в группы, и чем больше становились их стада, тем быстрее они разрастались. И даже тех несчастных, что по случайности оказывались вблизи, толпа всасывала в себя, чтоб утолить вампирский голод. Люди становились заложниками толп.

Напрочь позабыв о фундаментальных принципах бытия, они подчинялись глупейшим правилам иерархии. Они с радостью делали это. Они соглашались с тем, что одни важнее других, что одни других лучше, что кое-кто, несомненно, лучше очень многих. Это всего одно из неисчислимых заблуждений, которые правят тем сумрачным местом.

Нет никакой иерархии. Есть лишь частицы, совершенно одинаковые частицы, которыми наполнено всё.

Что странно, они об этом знают. Но пока ещё не смогли в полной мере осознать. Осознавать им вообще очень трудно.

У меня сложилось впечатление, что большинству людей противно жить, но они убеждают себя в том, что это необходимо делать. Словно бы это истязание, необходимое для обретения некой благодати. Они ничего не видят и не слышат, но постоянно смотрят и слушают, даже чересчур много. Некоторые из них находят оправдание даже всему их миру, я там был, я всё это видел.

Притяжение изъяна влечёт их длить свои жизни.

Они придумывают тысячи причин, сотни постулатов, десятки религий. Они придумывают мораль, придумывают чувство долга, придумывают этические обязательства. Они придумывают всё вокруг себя, но иллюзорность мира отрицают. Принципиально обожают действительность.

Говорящие о славе хотят прославиться тем, что хорошо о ней сказали. Те же, кто их слушает, ждут поощрения за то, что это услышали. И я, говорящий эти слова, также ищу похвалы за само это желание, как и вы, кто слушает меня. Так они живут.

В какой-то момент я просто устал – устал тесниться в чужом животе. Они же никогда не устают от этого. Паразиты, они живут во чреве мира и довольны этим.

Цивилизация – это тепличный ад, и люди очень стараются создать все условия.

Что-то заставляет их стараться.

Они называют это верой.

Во имя веры, они обрекают себя на муки.

Так вот, я устал. Устал быть внутри. Я не хотел наружу, нет, я хотел вернуться сюда, но не знал, как. Я не мог ещё ничего, я и двигался-то с большим трудом. Я был заключён в кокон своей плоти, обёрнутый коконом плоти матери – этот двойной кожух совершенно лишил меня возможности перемещаться в пространстве. Любые движения давались с трудом и были до того медленными, что я даже запаниковал.

Я стал пинать стенки пузыря.

За тот внутриутробный лунный год я почти совсем утратил своё зрение, я перестал видеть и воспринимал только тьму и шумы. Отвратительное состояние. Но я чувствовал, что там, впереди, красная сморщенная прорезь, окружённая волосами, готова разверзнуться и низринуть меня. Я мог выйти из матки человека и войти в матку вселенной. Матка в матке, можно сказать. Или, как говорили циники, матка в матке в матке. Или, как говорили мистики, матка в матке в матке в матке.

Многим здесь почему-то кажется, что тот мир прекрасен. Я могу опровергнуть это заблуждение. Я не успел пропитаться этой ложью, я вовремя ушёл, и теперь готов поспорить. Я знаю, многие тут с радостью ищут своего воплощения там – некоторые даже видят в этом смысл своего существования. Якобы все мы здесь ждём рождения в тот мир. В эти неуклюжие скафандры из уязвимой плоти. Признаюсь, я не нашёл в них ничего привлекательного. Да, вы можете возразить, что я пробыл там слишком недолго, моё тело так и не научилось управляться со странной волокнистой средой, сквозь которую нужно продираться, как через слои старой паутины. В том ядовитом пространстве, которое начало убивать меня ещё в утробе, возможно, и правда есть некоторое очарование – увы, мне не довелось быть поглощённым этим потоком помоев, не довелось захлёбываться и изблёвывать отравленный сок, не довелось испытать муки деформации, которые зовут там развитием организма. К сожалению, на мою долю не выпало счастье поглощения материи – ужасающий, как мне кажется, парадокс. Весь мир построен на фильтрации самого себя. Люди не отличаются от морских губок. Они пропускают съедобную материю через свои тела, выбирая необходимые элементы, а прочее – удаляют. Сам мир делает с людьми то же.

Находясь в околоплодном пузыре, я видел сны, множество премерзких снов. Великое ли разнообразие образов способна создать толком не сформированная мозговая слизь церебротонического эктоморфа, когда всё его восприятие ограничено гадким, тухлым вкусом внутриутробных вод и вибрациями внешнего мира? Думаете, видел я, как падают алые вишни в кувшин с молоком, эти алые слёзы садов? Или, может быть, океан мне снился, прекрасный, как формула кривой, которую описывает пёс, бегущий за своим хозяином? Ничего схожего. Подобно мухе, которая плохо соображает оттого, что человек жужжит у неё над ухом, я не мог представить ничего лучшего, чем чёрная, вязкая, смрадная жижа.

Многие часы сна, растянутые на всём пространстве моего пустого сознания, были заполнены инфернальными видениями прошлого. Знаете ли вы, сколь ужасно находиться во времени? Невыносимая протяжённость существования будто рвёт тебя на клочки, растягивает и старит тебя, разъедает твою плоть. Время и плоть – твои главные враги в том мире, но ты никогда не сможешь от них отвязаться, никогда.

Наличие времени было едва ли не главной причиной, почему я невзлюбил материю. Люди уверены в том, что время у них одно, и что оно стрелой рока пронзает множество пространств. Они никогда не видели большего, чем способны увидеть при помощи своих оптических аппаратов – как встроенных в черепа, так и собранных отдельно – но почему-то считают, что существует нечто за пределами их восприятия. У них есть теоретические расчёты, из которых вытекает, что кроме трёх категорий видимого пространства существует ещё шесть. Они утверждают это, основываясь на свои уравнения. Как только они добавили шесть невидимых измерений, всё сразу же сошлось, и это даёт им повод утверждать, что они правы. Но время только одно – на этом принято настаивать. На этом принято настаивать свои заблуждения – настойка получается невыразимо крепкой и горькой, её пьют с отвращением и слезами, и этот обряд у них называется – надежда. Но ведь времени чуть больше, чем одно.

Я так и не понял, на чём основана их вера в иные миры, недоступные им. У них есть только один мир, и он доступен им всецело. У них нет и не может быть другого мира. Только тот, который они измыслили для себя. И в этом их мире нет ничего такого, над чем стоило бы смеяться – всё, что в нём есть, возвышенно по сути. Они живут с этой мыслью, и она их греет холодной космической ночью. Их синтаксис велит им рассматривать мир как собрание процессов, имеющих начало, протяжённость и конец. Не удивительно – такой способ оценки сопоставим с законами материи, а поскольку иных законов они не знают, то с воодушевлением ждут всякого начала, безразлично проходят весь процесс и просто до одури боятся концепции конца. Всё, что когда-либо заканчивалось, напоминало им об их собственном конце, и от этого у них стучали зубы.

Поэтому в их мире многие не прочь стать героями, лишь бы прослыть героями. Страх до того тотален и всеобъемлющ, что он подталкивает их к культу бесстрашия – чудовищному извращению, отвлекающему их от главного – никаких процессов на самом деле вовсе нет и быть не может.

Но, тем не менее, я оказался вовлечён в эту интригу, и первым делом мне надлежало родиться. Они полагают, что жизнь начинается с выходом из матки, а всё время до того – лишь существование. С каким усердием они берегут эту идею!

Я почувствовал клаустрофобию.

Страх вынудил меня биться в истерике и рваться наружу. И я разорвал волокна плоти и вырвался.

Я выпал во внешний мир и мучительно изрыгнул оранжевую плазму, которая пахла, как кровь. Я выблевал биологическую основу всего живого, тот хаос, из которого души формируют тела, то, в чём тела растворяются, превращаясь в хаос, как только души покидают плоть. Я почерпнул это глупое представление у людей, когда жил среди них.

Так вот, пролежав долгие месяцы в брюхе своей родительницы, был я, наконец, явлен в тот ужасающий мир. Я вырвался наружу и закричал.

Мне посчастливилось не подавиться биологическим питательным раствором – я исторг его, содрогаясь в спазмах. Везучие люди не верят в удачу – неудачники знают, что она всё-таки есть.

Отвращение объяло меня.

Люди же, к которым я вышел, захлопали в ладоши. Естественное здоровое любопытство к извращениям в любой форме.

Ещё один недостаток того мира открылся мне, когда я открыл глаза – формы.

Множество разнообразных форм материального выражения. При одинаковом наполнении, размеры различны.

Мне, привыкшему к имматериальным величинам, было неприятно осознавать, что эти безумные чудовища гораздо больше меня – они были огромны, и кожаными головами попирали потолок.

Люди улыбались. Улыбка – это когда щель рта расползается, обнажая зубы. Зубы – это то, чем рвут плоть.

Все их улыбки были наполнены клыками. Они, словно волки, окружили меня.

По их глазам я видел: они любят человечину. Это называется – гуманизм. Гуманизм – это моральная ценность. А мораль...

Поскольку люди по природе своей антропофаги, нет ничего странного в том, что им потребовалось как-то урегулировать внутренний конфликт, этим вызванный. Они изобрели мораль – многофункциональный инструмент, осуществляющий инверсию эмоций. Это чёрное зеркало.

Любой аспект их естественной природы искажается до полного обращения. Каннибализм воплощает зло. Тотальный геноцид флоры и фауны – не очень.

Итак, я, крохотный, по сравнению со всеми этими великанами, выпал из материнской вагины, изблевал горькую жёлтую желчь и заорал. Мне было необходимо кричать.

Я орал от чудовищной боли, которая электрическими импульсами разошлась по нейронам.

Свет обжёг мою сетчатку, пронзил меня, и я едва не ослеп. Грохот их голосов терзал моё внутреннее ухо. Ухо – это странный аппарат в черепе, наполненный специальным гелем. Он принимает вибрации. Этот орган выполняет обязанности неотъемлемого инструмента пытки.

Дело в том, что он настроен таким образом, чтобы улавливать достаточно широкий спектр частот – достаточно широкий для того, чтобы свести с ума. Человеческое ухо – эволюционный анахронизм людей. Им давно уже не нужно слышать всех тех звуков, которые они способны уловить. Аппарат этот подобен специальному органу чувств у акул, которым те регистрируют напряжение электрических полей, излучаемых живыми существами, но гораздо более примитивен – он и не должен быть изощрённым: орудие пытки тем эффективнее, чем грубее. Укрытый внутри матери, я и не подозревал, что звуки мира настолько резки, пронзительны и неестественны. Свет и звук мгновенно проткнули мой мозг.

Я испытал агонию в первую же минуту жизни. Великаны обрадовались моему крику. Но их плотоядные глаза как бы намекали: если бы я не открыл трахеи и не начал дышать, меня бы перенесли в соседнюю комнату-трупарню или на кухню.

Из меня бы вынули потроха, начинили мою полость чем-нибудь столь же съедобным и, завернув в материнскую плаценту, как в лист капусты, соорудили бы утешительный обед для моей же матери.

Как только я оказался вне утробы, и от меня отсекли шланг с питательной жижей, силы стали стремительно покидать меня. Транспуповичный корм поддерживал хоть какой-то энергетический баланс, но теперь он был бесповоротно нарушен – мир сразу же принялся терзать мой организм. А я продолжал орать. Люди же, и мать моя вместе с ними, продолжали громко выражать свою радость. Меня очистили от последа, как печёную картошку и вручили матери.

Тонкая плоть и мягкие кости не были способны защитить от лап этой женщины. Она поцеловала меня, едва не всосав в себя.

Люди используют голос, как основной инструмент непосредственной коммуникации. Вербальное выражение ими ценится превыше любого другого. Я понял, почему. Когда меня вынули, что-то произошло. Способности стали меня покидать. Я ещё улавливал мысли, но они будто поблекли и удалились – лишь смутные очертания теней этих мыслей доходили до меня. Люди говорили, а я с трудом разбирал, что значат эти звуки. Этерическое пространство тоже закрылось для меня. Я ещё видел, где могу в него пройти, но зрение тоже уходило.

С каждой секундой я становился всё более беспомощным в том мире.

Мать дала мне грудь. Я приник к её сосцам, как будто за ними содержался живой воздух. Паника пошла на убыль, как только мне удалось отсосать первые капли мутного молока. В голове шумело, информация сновала вокруг меня дикими осами и жалила рассудок. И с каждым вынужденным вдохом в меня проникал воздух. Воздух – это их так называемая среда. Они могут существовать только внутри воздуха. Их тела специально приспособлены, вдыхая его, не умирать как можно дольше. Меня ужасала мысль, что мне предстоит дышать им всю жизнь – и это большое везение, что она не продлилась слишком долго. Мать крепко держала мой череп, чтобы я не отпрянул от груди.

Воздух был критически отравлен. Меня затошнило от ядовитого смрада, и я срыгнул только что впитое млеко.

Не прошло и получаса от рождества моего, как тело начало перестраивать свой метаболизм соответственно тлетворным воздействиям мира. Раздосадованный, я зарыдал.

Я прилагал все усилия, чтобы сохранить память о прошлом и, главное, о будущем. Это очень важно.

Поскольку люди живут во времени, память – единственное, что способно вывести их за рамки этой категории. Память – транспорт, который переносит их из настоящего.

Но дабы сохранить у людей представление о векторном характере времени, природа позаботилась о том, чтобы память о будущем блокировалась на первых же минутах жизни. Так формируется убеждение, что время – это стрела, летящая из прошлого в будущее. Люди не должны знать, что будет дальше.

Иначе их не принудить жить свои жизни до конца.

Я предоставил своему телу пиявкой болтаться на груди матери, а сам сосредоточился на своём будущем.

Я поднялся над пространством времени, попытался пройти хотя бы через несколько боковых слоёв, чтобы уничтожить перспективу.

Безразмерность оказалась более не достижимой для меня – я мог видеть только глазами.

Но и того было достаточно, чтобы активировать безотносительную память. Я помнил вас, и помнил, откуда я пришёл, и помнил, куда я уйду, и помнил, когда. Трудно было приучить себя мыслить семантическими временными категориями – каждое звено такой мыслецепи сильно отдаляло меня от истины.

Я распылил себя над временем и простёрся над ним, изо всех сил удерживая в сознании его целостность.

Моё тело умирало.

Пока ещё оставалась такая возможность, я постарался вместить в своё сознание весь тот мир целиком. Я должен был держать его в себе, чтобы познать его и не стать его рабом, как они. Длинные прозрачные черви информации увивались вокруг меня, туманя взор. Эти ментальные слизни проходили сквозь меня, оставляя в сознании свои выделения – так они оказывали подавляющее психическое воздействие, весьма эффективно склоняющее к помутнению. Информация наравне с временем, материей и другими решётками чрезвычайно успешно промывает людям мозги, осуществляет над ними контроль, сводя их с ума дезорганизацией языка. Она создаёт определённые лингвистические коридоры, ограничивающие передвижение человеческих сознаний только внутри этих катакомб ума. Разрушая синаптические языковые привычки людей, информация добивается социального доминирования одних над другими. Жадно набросившись на меня – новорождённые свежее утренней росы, – черви стали закутывать меня в кокон человеческих представлений и выедать остатки моей абсолютной сущности. Человек – плохое животное, может быть, единственное плохое животное, и я понимал, отчего такая необходимость в его укрощении. Черви обездвиживали меня, не позволяя вырваться наружу из мрачных катакомб рассудка. Эти существа призваны сокращать возможности человека до нескольких процентов. Это означает, что человек, и так уже закованный в своё тело, теряет возможность управлять им, сохраняя лишь способности к элементарным операциям со своей мускулатурой, нервной системой и мозгом. Многие движения, как например сокращение мышц внутренних органов, делаются автоматическими, превращая человека в пассивный механизм с ограниченным набором функций и крохотной долей свободы движений. До того, как черви запорошили моё сознание пепельными хлопьями разума, я успел увидеть людей, стремящихся выйти за границы этих оков – но дальше самого тела выходят очень немногие. Существуют научные дисциплины вроде капоэйры или ниндзюцу, благодаря которым человек достигает наибольшей кинестетической осведомлённости и контролирует всё своё тело, отлично определяя каждую его часть в пространстве. Есть некоторые, собирающие на поверхности кожи цигун. Есть даосы. Есть разные школы, где люди учатся расширять границы своих возможностей – но всё это бесполезно до тех пор, пока вокруг них взрывается вселенная. Единожды исторгнутые в её пределы, они не способны освободиться, не покинув их. Я убедился на себе, насколько эффективна эта тюрьма. Память о себе отбирается у тебя на первых же минутах жизни. Ты забываешь всё.

Человек начинает мыслить с нуля. С пустоты.

Ко времени первого умозаключения, он уже ничего не помнит о себе.

Некоторым удаётся сохранить лишь память о том, что они что-то знали раньше. Этот механизм порабощения – основной закон вселенной.

Человек не должен знать о том, что есть вне космоса – для того, чтобы бояться смерти. Он подвержен внушению, что жизнь – единственное, чем он обладает.

Именно поэтому, он так неохотно расстаётся с нею. Это согласие скота с тем, что он всего лишь скот. Мир успешно применяет на людях лагерную методику.

Человек ценит свою жизнь. Искренне любит её.

Я недолго находился в рассеянии – вселенная была гораздо сильнее меня. Она безжалостно давила на меня, заставляя концентрироваться и приобретать форму. Сдавив до почти материальной плотности, она ввергла меня назад в карцер младенческого тела. Прямо перед собой я увидел огромный лик моей матери – он простирался во все стороны, а в центре его вращались две чёрные дыры её зрачков. Она сверлила меня взглядом, изучая, как диковинного инопланетного пришельца.

Усердие, с которым я противостоял гнёту мира, измотало меня. Я чувствовал, как силы покидают меня и всасываются в воронки её глаз. Я прикрыл веки и уснул.

На этот раз я не видел никаких снов. Так я познал пустоту. Пустота – это ещё один капкан того мира, уникальная ловушка, в которую есть вход, но из которой нет выхода. Сон – это путешествие на границу смерти и ожидание у её границ. Это очередная пытка для человека. Ты подходишь к рубежу, за которым смерть, но мозг, этот внедрённый инквизитор, не позволяет сделать последний шаг. Он дразнит тебя, показывая выход, но крепкий поводок натянут, и любая попытка рвануться вперёд душит тебя и приводит к пробуждению. Ты вынужден остаться.

Мир постоянно развлекает человека, чтобы он не начал действовать. Ведь это может произойти даже случайно.

Навь успешно отвлекает спящего.

Загораживает смерть.

Человек упирается в экран, на который мозг через калейдоскоп-шифратор транслирует вырванные из контекста куски сознательных единиц. Он не способен заглянуть за этот экран – ибо за ним есть ещё один. А за тем – другой, и это бесконечная двухмерная стопка. Человек может в неё погрузиться, но не может пройти сквозь неё. Когда же человек не видит снов, его окружает пустота. Он теряет себя совсем и пребывание на пограничной территории сжимается в точку, внутри которой заложена бесконечность. Моё тело, оставшееся во времени, спало не более часа, но моё сознание успело постареть в той безбрежной пустоте и ещё больше обеднеть. Очнувшись, я помнил совсем мало.

Меня охватил страх – страх забыть. Такое бывает только там. Мать всё ещё держала меня на руках, и я вынужден был подать голос, чтобы привлечь её внимание. Голос был мерзким.

Она запричитала и прижала меня к груди.

Я хотел есть. Я почти не мог мыслить. Осознание скукожилось и рухнуло в глубокую яму где-то внутри. Я плакал и тянулся руками к груди. Я хотел есть. Хотел есть.

Я ел. Я ел. Мне было хорошо. Мне нравилось есть. Это было всё, чего я хотел. Я чувствовал руки матери на себе, чувствовал вкус её молока и запах её тела. Я крепко сжал её сосок дёснами.

Я не желал его выпускать. Молоко проливалось мне в глотку. Я устал есть и уснул. Я проснулся и захотел есть. Я плакал и тянулся руками к груди. Я ел. Я ел. Ел. Ел.

Я устал есть и уснул. Я проснулся и ел. Молоко было вкусным. Моя мать была вкусной. Меня стошнило. Я заплакал. Мать дала мне грудь. Я шлёпнул по ней ладошкой. Я хотел спать. Мать укачала меня и я уснул. Я спал.

Я обгадился во сне. Мать омыла меня водой. Я замёрз. Мать меня согрела и дала грудь. Я ел. Мать была очень вкусной. Я захотел откусить её сосок, чтобы молоко излилось мне в пасть тягучим потоком, но не сумел. Мать засмеялась и погладила меня по черепу, пощекотала родничок. Я хотел жрать. Мне было мало. Я заорал, потому что хотел больше. Микроорганизмы уже проникли в меня и ели мою плоть. Я тоже ел.

Мать тоже ела. От этого её молоко меняло вкус. Я ел её. Меня кто-то ел. Взаимное пожирание. Я спал. Мне ничего не снилось. Меня будил голод или голоса. Я не понимал, что они говорят. Я понимал только голос тела. Тело требовало пищи. Я вкушал молоко.

Мне стало тяжело дышать, я задыхался. Я глотал воздух и отрыгивал его. Воздух был отвратительным. Удушье не прекращалось. Я слышал крики. Я не мог вдохнуть. Меня заставили дышать. Я кашлял. Мне было плохо. Я не хотел есть. Я хотел умереть. Мне не позволяли. Мне было больно.

Я уснул и пошёл к смерти. Дорогу мне преградила мембрана, созданная нейронными синапсами. Я ринулся на неё, но она меня оттолкнула. Я должен был попасть на ту сторону. Я должен был сбежать из этой камеры пыток. Я превращался в животное, становился человеком. Я терял память. Голод и боль затмевали сознание.

Меня разбудили шумы. Открыв глаза, я увидел перед собой неисчислимое множество одинаковых мужчин. Они обнажили зубы в одинаковых оскалах. Мать протянула меня им.

Они приняли меня на руки. Миллиарды глаз.

Я собрал остатки сил и провалился туда, куда раньше обрушилось моё осознание. Я летел по шиповатому тоннелю, неспособный изменить направление. Достигнув дна, я погрузился в комок осознания и развернул его вокруг себя. Шипы изорвали его в клочья. Я собрал всё, что смог и прижал к себе. Выйдя в боковое пространство, я пролетел через сознания мужчин, державших меня. Их мысли были слиты вместе в единый луч намерения относительно моей жизни. Я узнал, что моё рождение было экспериментом. Моя жизнь должна была стать частью опыта. Эти мужчины искали сверхдитя, они существовали в инфракосмосе, наполненном противособытиями и антиматерией. Они не были людьми. Они не были частью вселенной. Придя в тот мир из других мест, они готовились разрушить его Великим Зачатием.

Несмотря на зрелище моего величия, которое держало их за горло, они не могли подавить в себе инстинкт, исправляющий и возвышающий меня.

Для них я был лишь меловой надписью на грифельной доске. Они собирались рассмотреть и изучить меня, а после – стереть все следы.

Ещё одна формула. Ещё одно уравнение в их исследовании. Они ждали другого ребёнка. Я был только учебной моделью. Они зачинали всё новых и новых детей, стремясь понять принцип. Им нужно было знать то, что знал я, пока не утратил память.

Разгадав тайну человеческой сущности, они смогли бы произвести в тот мир такого человека, который был бы способен противостоять метастазам порока, проникающим в плоть и разум по законам вселенной. Они искали вирус.

Они пытались познать механизмы порабощения человеческого существа, чтобы победить мир. Внедряя новорождённых, Гильдия Зачинателей рассматривала процессы, которые искажают их видение мира и делают их людьми. Единственные во всём мире, эти мужчины не были мне врагами. Они были столь же сущностно инородны миру, что и я поначалу. Вытолкнутый в мир, я был тут же обработан и окольцован, меня превратили в раба и лишили свободы. В том мире свободой обладает только сам мир.

Зачинатели искали методы эффективной борьбы. Посредством своего рекомбинированного и синтезированного воедино семени, они призывали в мир новые существа и наблюдали их.

Несясь сквозь объединённые территории их сознаний, таких непохожих на сознания людей, я питался от их чуждой энергетики и набирался новых сил. Пелена с сознания спала. Там, среди этих непостижимых ландшафтов внемирового разума, я чувствовал относительную свободу. Там я был в безопасности. Мир не мог дотянуться до меня. Постепенно я успокаивался, и вот, когда я перестал метаться в панике, ожидая нового удара коварных слуг вселенной, Зачинатели окунули меня в своё безграничное объятие и запели. И я вторил им. Это была песня существования, песня, не ограниченная временем и пространствами, песня абсолюта. Пропасть между реальным миром и абсолютно иным способом существования – это пропасть между неизбывным сном и совершенным пробуждением. И наша песня перенесла меня над нею. Я больше не боялся. Мои спасители показали мне место, откуда я был изъят. Я увидел выход, и он ничем не был преграждён. Мне больше нечего было бояться, я мог покинуть тот мир в любой момент.

Меня попросили задержаться ещё ненадолго. Зачинатели пообещали вывести меня из той преисподней, как только окончат наблюдение. По их словам мне ничто не угрожало – яды и скверна, разъедавшие мою плоть, не могли нанести ущерб сознанию, а информационные черви, туманящие его, отпадут на границе смерти и пелена отпадёт вместе с ними.

Они просили помочь им. Я не мог отказать после всего, что перенёс, попав туда.

Их порыв нельзя было не одобрить. Ответ, который они искали, назывался ими «магна веритас мунди» – великая истина мира. Тот ключ, которым можно отпереть врата, и выпустить заложников. Всех и сразу. Вывести все сознания на имматериальный простор.

Опустошить вселенную и дать ей одиноко остыть.

Они рассказали о существе, которое пришло в тот мир с войной. Это было одно из существ, ранее томившихся в мировой тюрьме вместе с прочими, но, тогда как сознания остальных после смерти возвращались домой ненадолго и лишь для того, чтобы быть втянутыми обратно для нового цикла эксплуатации, эта сущность сумела вырваться за пределы власти вселенной и оттуда повела с нею борьбу.

Там, откуда оно взирало, вселенная представлялась душной клоакой, и оно проникло внутрь как шпион или крыса.

Вынужденное выбрать для себя биологическую форму, оно приняло плоть самого жизнеспособного, кроме бактерий, организма. Оно вернулось в тот мир в оболочке гриба. Из мыслящих существ, грибы оказались наименее уязвимыми. И теперь Зачинатели, верные соратники Странного Гриба, делают всё, чтобы разгадать великую истину мира и разорвать цепи. Для этого они исследуют новорождённые чистые души, которые всего за несколько дней теряют свою чистоту и сущностно гибнут.

Великое Зачатие, которое Гильдия готовит для Гриба, призвано выпустить в тот мир человеческое существо, заведомо не подверженное пагубным воздействиям вселенной. Гриб уже наметил двух особей для Последнего Соития, в результате которого родится этот человек. Гильдия же Зачинателей отвечает за теоретические исследования, подкреплённые лабораторными опытами и последующим анализом их результатов. И если сначала я испытал неприязнь к этим мужчинам, что против моей воли вывели меня в тот мир для препарирования, то потом мне стало понятно, что злиться на них, в общем-то, не за что. Если бы это не сделали они, сделал бы закон мира. Я всё равно пребывал в отстойнике для отработанных сознаний, готовящихся к новому циклу. Они же обеспечили мне пути отхода по завершению.

Вот, что я хочу сказать вам. Я, вернувшийся оттуда с практически не повреждённым осознанием, я, запомнивший всё, что видел и, вместе с тем, не забывший, что я был прежде, чем являюсь и теперь, чем буду всегда, я – вернулся и пою вам песнь, которой научили меня там люди и противолюди. Передаю нашу историю, наш сакральный гнозис, священное толкование нашей природы. Вы слышите меня? Услышьте же! Сейчас мы свободны, и все здесь ждут своего изъявления в тот мир, как будто это и есть смысл нашего присутствия здесь. Да! Так и есть! – с точки зрения того мира, который ждёт не дождётся нас в себе. Прямо сейчас.

Нынче его тело голодно как никогда, говорю я.

Старая вселенная заметила присутствие в себе вторженца.

Она чует инородного нарушителя в своём чреве, чует, как тот саботирует регламентированные процессы переработки.

Она в полной мере сознаёт угрозу, точащую её основы.

Она разъярена, свирепа и кровожадна теперь.

Мир знает, что может быть разрушен всего одним лёгким касанием, если знать, чего и когда коснуться. И знает о маленьком невидимом лазутчике, проникшем в его стан.

Враг-лазутчик способен объяснить всему живому, зачем оно там, для чего это всё, и почему это нужно уничтожить как можно скорее.

И мне даже кажется, что мир не только возбуждён, но и напуган.

Он насаждал людям время, и приучал их к синтаксису процессов, и внушал им радость начала и страх конца – не потому ли, что и сам существует в таких же условиях? Мир чувствует близкий конец, и ему очень страшно.

Зачинатели нежно баюкали меня в своём укромном сознании, тихо напевая колыбельную смерти.

Я вторил им, погружённый в надмировой покой. Песня смерти, песня выхода, песня свободы. Колыбельная конца света. Сладкие звуки и шелестящие письма молний. Треск абсолюта, слияние с абсолютом, я есть абсолют, я есть.

Мы ненавидим этот мир, – шептали их твёрдые голоса. – Мы люто ненавидим вселенную.

Мы хотим всё прекратить.

Ты поможешь нам в этом, – шептали они, – ты и другие чистые души оттуда.

Да, – отвечал я, нежась в их ласках, – да, помогу. Я тоже ненавижу этот мир. И я голоден.

Я голоден, потому что я давно не ел. Я спал недолго, но вневременное сновидение меня утомило.

Я заплакал и потянулся руками к груди матери. Сосок повернулся в мою сторону, на нём выступила мутная капля.

Я прильнул к этой капле и спил её и следующую за ней.

Мать что-то пела – я слышал музыку её голоса, она мурлыкала, как огромная кошка, поглаживая пушок на моей голове. Но эту песню я не смог понять. Она была адресована не мне – ей самой. Она утешала себя голосом.

Теперь я чувствовал поддержку, я черпал силы из бездонного резервуара, и отравленная инфосреда больше не замутняла мой взор.

Я снова мог воспринимать мир без посредства органов тела – и слышал мысли матери.

Гильдия Зачинателей навестила её, не покидая этерических слоёв, скрываясь в воздухе.

Мать ничего не заметила. Она почувствовала лишь беспокойство и необратимость.

Ей привиделась моя скорая смерть – лёгкий нажим невидимых гостей открыл ей клок будущего.

Она прижимала меня к своей груди и мысленно наделяла молоко вкусом нечеловеческой любви.

Меня окутал пурпурный пар её любовных эманаций. Она, оглушённая, ослеплённая миром, обрела дар проекции и озарила меня сиянием своей истинной сущности – лучи абсолютной любви одного инфрафизического существа к другому согревали сгустки моего сознания, протуберировавшие пространство.

Я млел. Думаю, примерно это называется в том мире счастьем. Я оторвался от соска, поднял глаза и встретился с её нежным взглядом. Я протянул к ней руку.

Она подняла меня к лицу и поцеловала. И тогда я улыбнулся ей.

Она стала что-то лопотать, но грусть не уходила из её взгляда. Как я мог объяснить ей, что смерть – то, чего она боялась больше всего на свете, – это мы?

Как я мог объяснить ей, что там, во тьме, в Чёрном, все мы вместе, все мы одинаковые, все мы одно? Что там, объятые ненавистью и болью, мы освобождаемся в Раю Чёрной Луны. Единение душ, потеря времени, пространства и смысла жизни. Возврат домой. Человечество – стомиллионное стадо счастливых младенцев, и существует только одна Личность.

Эта личность – Человечество, демоны, вышедшие из чрева Лилит. Гуманис, Восемнадцатый Ангел, умер ещё при Кадмоне. Великий Инквизитор, отнявший у человечества свободу и взамен давший счастье, а сам ставший подобным Богу в своей абсолютной власти решать – это сама вселенная. Как я мог рассказать всё это ей, бедной представительнице людского племени? Я не мог внедрить эти мысли в её разум – он был опечатан миром.

И я дремал на её руках, и вместо сна на пограничный экран проецировались процессы жизнедеятельности моего умирающего организма. Я видел, как выявивший меня мир разрушает моё тело – торопливо, небрежно разрывает цепи метаболизма, разрушает мою печень, покрывает налётом полости моих лёгких, заправляет в камеры моего маленького сердца граны разрушительных кровяных клеток, тромбирует мои сосуды отмершей лимфой… жестоко и яростно убивает моё тело. Посланцы Гриба проявили себя в тончайших этерических слоях, но вселенной всё равно удалось их вычислить, и она поняла моё предназначение. Она поняла, что я предназначен не ей. Она уже смирилась с тем, что я избегну жизни, и теперь отторгала меня.

Если уж смерть, то смерть по её воле. Вселенная не желала отдавать власть. Моя жизнь сделалась полигоном для борьбы борьбы с борьбой. Мир и антимир поменялись ролями. Теперь жизнь убивала меня, а смерть поддерживала во мне искру. Я держался за своё тело, грозящее сорваться с меня, как ветхий покров. А тело держалось за мать.

Я умирал долго и болезненно. Жизнь постаралась приумножить мои мучения – назло Грибу и в назидание будущим новорождённым смертникам.

Жизнь в том мире – отвратительная – выталкивала меня из себя.

А я, против своей и её воли, оставался. Оставался, пока не появились Зачинатели. Ты свободен, – сказали они. – Мы не нашли то, что искали, и уже поздно. Иди.

Но мы найдём. И ты приблизил нас к этому. Вот твоя смерть.

Я в последний раз уснул у матери на руках. Мембраны больше не было. Я подошёл к границе и вышел за смерть. Моё сознание провалилось в себя и взорвалось, опыляя Чёрный своими мерцающими сполохами, высвечивая ваши неясные контуры.