Старый господин

Автор: Ромка Кактус Около пяти утра Карлсен влетел в зал экспонатов, где была представлена экспозиция под названием «Канюк бросает вызов мартышке» на фоне исполинской гипсовой женской головы безо рта.

- Весной того года трое белых всадников появились из зарослей пахучей агавы, сеньор, — устало произнёс старый смотритель, прижимая к груди пробитое в нескольких местах, потрёпанное сомбреро. – И вид их не предвещал ничего доброго жителям славной Мексиканской долины… Даже ступенчатые пирамиды индейцев майя, превращённые в общественные уборные, будто озарились холодным, печальным светом…
- Некогда! – отрезал Карлсен и, чеканя шаг, прошёл весь зал и спустился по ступенькам в замаскированный под панораму сентябрь.

Скрытые возможности осени интересовали его в первую очередь с позиции художника. Карлсен был прагматиком: его чёрствое, полое сердце билось ровно при виде жёлтых кленовых листьев, дрожащих на ветру на маслянистой поверхности лужи. Оставляли его равнодушным и другие признаки времени, такие как массивные облака, похожие на мокрую вату. Карлсена интересовала только температура воздуха (не холодно и не жарко) и отсутствие отвлекающих «посторонних» запахов – осенью этих запахов, по его мнению, было меньше всего. Сентябрь в умеренном климатическом поясе был для него лучшей творческой средой, а унылые, хмурые, порой даже с искрой какого-то романтического безумия в глазах лица прохожих вызывали стимулирующие воображение приступы злорадства.

На всех сохранившихся детских фотографиях Карлсен без улыбки, испытующе смотрит в объектив увесистым взором мрачного гения. Изображение лобастого мальчика в коротеньких шортах на худых ножках вызывает у зрителя понижение настроения вплоть до мыслей о самоубийстве, гнев на себя и окружающих, неожиданные воспоминания о давно забытом горе, панику, головокружение, тошноту, судороги. Полный перечень эффектов составили в Психологической лаборатории Стэнли Холла в университете Джонса Хопкинса, испытав на добровольцах действие фотографий. Вспомнили о Вайомингском инциденте. Делом заинтересовались военные, и всю документацию по исследованиям засекретили. За мальчиком и членами его семьи установили слежку. Подкупленный правительством учитель литературы мистер Вудс подкинул юному Карлсену томик Эдгара По, чтобы спровоцировать у ребёнка развитие литературного таланта.

Становлением будущего писателя тайно руководили люди в погонах. Издатели заранее получили чёткие инструкции.

Делая вид, что ни о чём не догадывается, шестнадцатилетний Карлсен опубликовал свою первую книгу стихов. Каждая строчка была словно горящее полено в чреве матери. Его новаторскую технику определили как «ядерный ботулизм». После вышло несколько романов и сборник короткой прозы. Книги с фотографией автора на задней обложке ввергали читателей в тяжёлое, граничащее с безумием состояние, в котором, несмотря на чудовищные мучения, они испытывали странное влечение к литературе подобного рода. Постепенно у читателей формировалась зависимость, ещё более отвратительная, чем у каннибалов, пожирающих радиоактивную плоть своих соплеменников. Книги Карлсена рекламировались и распространялись повсеместно, дюжина новелл была экранизирована. Армия поклонников творчества росла с каждым днём. Карлсен сделался тем абсолютным наркотиком, о котором как о средстве контроля мечтали первые люди государства. Ни о каком медицинском лечении не могло быть и речи.

Превращение человечества в полуразумную управляемую единую массу? Сам Карлсен мечтал о другом. Хорошо зная гуманистическую традицию в научной фантастике, он отчётливо видел посыл, который она несла, и знал о последствиях попыток с помощью насилия контролировать жизнь: изнасилованная жизнь выродится в нечто, что, в конце концов, уничтожит насильника, но сделанного будет уже не изменить. Вильям Карлсен любил жизнь на Земле холодной, прагматичной, лишённой всякого фальшивого налёта сентиментальности любовью. Не без изрядной доли презрения, он сочувствовал даже седым генералам и всем тем, кто из благих побуждений вздумал пилить сук, на котором сидит человечество. Однако его сочувствие не распространялось так далеко, чтобы дать недальновидным политикам исполнить задуманное – и молча, как и подобает безвольному инструменту, следить за последствиями.

Карлсен давно перерос своих учителей. Его прагматизм не был той примитивной формой мировоззрения, когда живой человек рассматривается исключительно в качестве инструмента. В этом была главная слабость сильных мира сего, и Карлсен собирался использовать её в свою пользу. Прагматизм Карлсена достиг той вершины, когда личная выгода означала всеобщее благо: она не выводилась как частное из общего (чем грешили невежественные создатели утопий) – она и была этим общим. Карлсен видел себя во всём, а значит, имел личную заинтересованность в благополучии всего казавшегося ему уродливым, глупым и ничтожным человечества.

В сентябре он встретился со старым господином. Пожилой человек высоко оценил мысли, которыми Карлсен поделился с ним за утренним чаем. Он одобрил план Карлсена по низвержению элит.

- Но этого мало, — сказал старик. – Одного этого будет мало… Ты сам поймёшь, сам увидишь… Возьми этот ключ, — он протянул тускло светящийся металлический ключ, покрытый узорами. – Он откроет нужную дверь… Потайная дверь на самом виду, как учили китайские мудрецы…

Сердце старца взорвалось кровавой картечью, и только после раздался звук бьющегося о пол стекла. Карлсен нырнул под стол и схватил ключ. Очередь прошила стену над его головой. Карлсен увидел за разбитым окном спускающихся на верёвках вооружённых людей в чёрных костюмах и масках.

Карлсен сбежал по протянутому к нему сентябрьскому небу. Вернулся в музей и там перевёл дыхание.

- Эти трое, — радостно продолжил смотритель, заглядывая Карлсену в лицо, — входили во все бары Мехико. Выбирали самого крепкого, самого мужественного pistolero, человека, в котором жизни было больше, чем в остальных, и провоцировали на поединок. Они убивали лучших мужчин Мексики одного за другим и называли это «искусственным отбором», сеньор…
- Старо как мир, Педро. Это как обрывать цветы у огурцов, чтоб получить лучший урожай. Надеюсь, ты не обиделся, что я сравнил твой народ с огурцами?
- Нет, сеньор. Огурец не так вкусен, как сочное авокадо, но и из него может выйти толк.
- Скажи, Педро, что бы ты делал, если бы у тебя был ключ, но не было двери?
- Я бы попробовал открыть им те двери, которые были до сих пор заперты.
- Заперты? Двери, в которые до того никто не входил?
- Именно, сеньор.
- Спасибо, Педро!

Карлсен покинул музей и растворился в судорожном кашле толпы.

Он много думал о двери, которую до него никто не открывал, и наконец обнаружил её в себе. Он открыл эту дверь – она вела в то «место», которому в человеческом языке не было названия, а значит, не было никаких представлений о нём. Весь талант понадобился Карлсену, чтобы выразить это Новое в слове.

Каждый, кто читал последнюю книгу Карлсена, как бы обволакивался невидимой и непроницаемой для других защитной плёнкой. Человечество распалось, остались одни независимые индивидуумы. Власти одного над другим больше не было и не могло быть, потому что каждый был полностью погружён в своё бытие и отделён от остальных непреодолимой преградой абсолютной свободы.